воздушного балета, его бочки какой-то поэтический репортер назвал фиалами, а самого пилота русским ястребом и властелином воздуха, — юную авиазвезду уже наперебой зазывали немногочисленные в ту пору фирмы. Русский ястреб на каждой новой самолетной марке ставил новый рекорд то дальности, то скорости — замахивался аж на двести беспосадочных верст и разгонялся до сказочных сотни верст в час.
Разумеется, этот новый Икар и бился, и горел, но всякий раз выкарабкивался и ставил новые отчаянные рекорды. И, при всей европейской славе, с началом Первой мировой на собственных крыльях устремился в Россию.
В армию его не взяли из-за бесчисленных переломов, ушибов и ожогов, но офицерское звание присвоили и отправили командовать авиашколой. Где он и принялся готовить летные кадры из рабочих и крестьян для будущей Красной Армии. Он уже тогда угадал ленинский завет: учиться, учиться и учиться. И в каждую свободную минуту усаживался за книги или бежал на лекции Николая Егоровича Жуковского. Отец русской авиации поражался, с какой быстротой талантливый самоучка впитывает знания — не то что изнеженная золотая молодежь! А что же будет, когда народ сам сделается хозяином своей судьбы?
Ничего этого я не видел, я про это только прочитывал буквы и слова. Зато великого князя, заявившегося на учебный аэродром, я уже разглядел собственными глазами маленького Алтайского.
Я, то есть маленький Алтайский, думал, что великий князь будет хоть на пару голов выше остальных, но он был даже и раззолочен не больше прочих, только борода его была подстрижена с необыкновенной ровностью да вся суета завинчивалась вокруг него же — один только папа как ни в чем не бывало продолжал рыться в моторе.
Дальше помню плохо. Кажется, великий князь потребовал: «Покажите мне чего-то такое, чего еще никто не видел, а не то мой меч — ваши головы с плеч». А папа спорил, что еще чего-то там недотянул, недопродул… А ему отвечали, что на театре военных действий… Нам с маленьким Алтайским запомнилось это ни к селу ни к городу выкрикнутое слово «театр». И еще то, что папа называл усатых военных в погонах школьным словом «ученики».
А потом один из этих усатых учеников все-таки сел в какой-то биплан и с быстротой, какой мы с маленьким Алтайским еще никогда не видели, взвился в высоту. С которой вдруг раздался звон лопнувшей струны, и тут же вдребезги разлетелся пропеллер. Оказалось, лопнула и угодила в деревянный винт какая-то «расчалка». Но это объяснилось потом, а в ту минуту все, оцепенев, смотрели, как с ужасающей быстротой несется к земле черная человеческая фигурка, бешено молотящая воздух руками.
В эту минуту я сам был маленьким Алтайским и сразу же со всех ног бросился к месту ее падения, но пока добежал, носилки, накрытые чьим-то кожаным пальто, уже унесли, и мне оставалось только с ужасом пялиться на маленькую ямку среди вытоптанной травы.
Самое ужасное в ней было то, что она была невероятно маленькая.
Я бросился к папе и успел увидеть, как папа влепил великому князю не пощечину, как об этом потом писали, а простонародную оплеуху, так что с того слетела раззолоченная фуражка, а на свободной от бороды части физиономии отпечатались три чумазых папиных пальца.
Потом папа сидел на верстаке в ремонтном сарае, но это было не страшно, потому что охранявшие его военные обращались с ним очень уважительно, и мне вообще было не до того: у меня перед глазами стояла маленькая ямка.
— Папа, — срывающимся голоском воззвал я к нему, — зачем вы летаете?!
И папа ответил мне очень серьезно, как большому:
— Запомни: жить не обязательно, а летать обязательно.
Разумеется, он ответил своему сынишке, но в ту минуту я и он были одно.
Свой псевдоним Алтайский и вывез из отцовской ссылки на Алтай, из самой счастливой поры своей жизни. В романе это был чистый Жюль Верн. Прежде мужики ездили за десять верст, чтобы по мосту перебраться через быструю горную реку, — отец устроил паромную переправу, чем и решил проблему семейного прокорма. При этом плот двигался силой самого течения. И я, перевоплотившийся в Алтайского, ужасно гордился своим отцом.
Мне запомнилось огромное колесо из краснеющей лиственницы, которое отец — при моей усердной помощи — изготовил без единого гвоздя. Приступая к работе, он всегда меня предупреждал:
— Я сейчас буду работать, а ты мне будешь помогать.
— Не мешать? — радостно спрашивал я, и отец одобрительно кивал:
— Молодец, соображаешь.
Я мог часами смотреть, как буйная вода, впряженная папой в работу, и свет дает в нашу избу, и распиливает неотесанные бревна на сияющие доски, а когда из-за Гражданской войны мужики стали бояться возить зерно на мельницу, еще и перемалывать его в муку на жерновах, которые отец сам же изготовил из им же добытого известняка. Так что мы никогда не голодали. У нас на столе всегда присутствовала дичь, а когда порох и дробь унесла революция, папа сделал отличный арбалет, который убойной силой на небольших расстояниях — а откуда в тайге взяться большим? — кажется, даже превосходил ружье. Меня очень забавляло, что арбалетную стрелу отец называл словом «болт».
Отец и мыло научился варить, для чего зачем-то требовалось многократно пропускать воду через древесную золу. А вот маму совершенно не помню. Она вроде бы учила деревенских ребятишек читать и писать, но своими глазами, глазами маленького Алтайского, я этого не видел, только читал. Мама возникала лишь тогда, когда из тайги появлялись вооруженные люди в башлыках поверх военных фуражек с овальными кокардами или в косматых папахах, перечеркнутых красными лентами, и начинали тащить отца из дома, чтобы поставить его к нашей же стенке. Одним мама объясняла, что он знаменитый русский авиатор, другим — что он ссыльный, давший оплеуху кому-то из царской родни. Это неизменно вызывало общий восторг.
А потом отца вызвали в Москву, направили в Академию военно-воздушного флота, затем в Добролёт, потом в Главвоздухофлот (я и чужие слова ухватываю на лету, когда начинаю видеть чужими глазами), он принялся проектировать сначала планёры для будущих диверсионных операций, потом монопланы — на них уже новые летчики ставили новые рекорды, какие отцу в его время и присниться не могли.
Об этом я только читал, в таких делах я переставал быть Алтайским. Но у него и в буквах очень аппетитной выглядела какая-нибудь «доводка» — запахи машинного масла, керосина, ацетона… И такие вкусные слова: «фюзеляж», что означало веретено, «амортизатор», «ланжерон», «киль», «муфта»… Ну и что, что какие-нибудь части все время ломаются — отец непременно доведет до госиспытаний!
Отца
