— Не голоден, — бросаю в ответ и направляюсь в ванную.
Разговор и суета на кухне возобновляются еще до того, как я закрываю дверь. Без лишних рывков избавляюсь от одежды и становлюсь под теплые струи. В душе, как правило, позволяю себе больше, чем в реальном движении мира. Думаю о Кате совсем не так, как должен. Закрывая глаза, представляю… Нет, был период, когда и против этого протестовал. Но в какой-то момент, не видя другого выхода, поддался этой слабости. Смирился с ней. Сжился. Пристрастился, пока не понял, что этого становится мало. Критически мало.
Сегодня давлю всплывающие образы. Без того разболтан. В связи с этим заканчиваю быстрее обычного. Обернув бедра полотенцем, выхожу из ванной и направляюсь прямиком в спальню.
Едва успеваю натянуть штаны, в дверь стучат.
— Входи.
Не испытываю разочарования, когда в спальню входит Федор.
Конечно, нет.
Мать вашу…
— Чего тебе?
— Катя поделилась мечтой научиться кататься верхом. Я подумал, может, в следующий раз свозить ее на ипподром? Завтра, например? Что скажешь?
Случайным образом так плотно стискиваю зубы, что эмаль скрипит.
«Катя поделилась мечтой…»
Вашу мать, блядь…
— Не думаю, что это безопасно.
— Да почему? — искренне недоумевает Федор. — Не опаснее, чем гулять по городу. Я бы даже сказал…
— Сегодня готовка, завтра ипподром, — резко перебиваю его. — Что за херня, брат? Дальше что? — непреднамеренно шагаю ближе, словно собираюсь подавлять не только словом, но и делом. — Может, у тебя какая-то личная игра? Так ты не заиграйся, — выдаю тише и жестче, чем должен.
Федор растерянно замирает. Смотрит на меня, не мигая. По лицу стремительно расползаются красные пятна.
— Какая игра? — уточняет, как только удается справиться с замешательством. Тянет лыбу во все лицо. — Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав[3], — прибегает к своей любимой древней философии, не гнушаясь цитатами. — Совсем несвойственная для тебя реакция.
Капитан Очевидность, блядь.
— Не додумывай того, чего нет, Федя. С чего мне сердиться? Предупреждаю тебя. С Катей… — прочищаю горло и зачем-то понижаю голос. — С Катей следует быть осторожным.
— Осторожным?
В какой-то момент кажется, что брат готов рассмеяться, и если это так, я готов врезать ему по лицу.
— Ты слышал, что я сказал. Повторять не собираюсь.
— Может, хочешь просто поговорить?
— О чем, блядь?
— О чем-то, — разводит руками, будто животрепещущие темы находятся в воздухе. — Знай, что я всегда готов выслушать.
Прищурившись, смотрю на него, как на малохольного.
— У меня нет потребности что-то с тобой обсуждать. Так достаточно понятно?
— Окей, — поднимая руки, выставляет их ладонями наружу. — Усек, — быстро и легко соглашается, словно действительно не видит смысла спорить. Но потом под нос себе бормочет: — Значит, позже.
Сглатываю и плавно перевожу дыхание.
— По поводу ипподрома, — возвращаюсь к первоначальному вопросу. Снова сглатываю и загребаю крупный глоток воздуха. — Если она хочет, можешь организовать, — по каким-то причинам это решение дается труднее, чем я мог себе представить подобную ерунду.
— Отлично, — сцепляю зубы, потому как довольная рожа Федора неожиданно еще сильнее меня раздражает. — Тогда до завтра. Я ведь не нужен вечером? Вы идете вдвоем?
— Да. Ты свободен.
По пути к выходу машинально нахожу глазами Катю. Она сидит на ковре у низкого журнального столика и что-то пишет.
— До завтра, Катрин!
— Пока, Федя! — быстро мажет взглядом от меня к Федору. Улыбается ему и, махнув на прощание рукой, возвращается к своему занятию.
Не то чтобы я собираюсь с ней о чем-то разговаривать, но, закрыв за братом дверь, иду в гостиную. Нависаю тенью над столом. Катя замирает, но головы не поднимает. Перекатывая в руках карандаш, заметно нервничает в ожидании того, что я ей скажу. Я же с некоторым удивлением стопорюсь взглядом на бумаге, по которой пару секунд назад она шуршала грифелем.
— Что это? — спрашиваю на автомате.
Блядь, вот обязательно ей постоянно на полу сидеть?
Твою мать…
И все равно, как долбаный мазохист, жду, когда поднимет голову и посмотрит мне в глаза.
— Это конь, — поясняет обиженным тоном.
Да я не спрашивал, кто именно. Изумился тому, что она в принципе рисует.
— Ну, положим, пока только полконя, — поправляю, за каким-то хером орудую нехарактерным мне сарказмом.
— Сам ты… — возмущаясь, вскидывает-таки взгляд. И тут же теряется, замолкая. Краснея, резко и шумно вдыхает. У меня точно так же естественный процесс вентиляции вызывает неестественные трудности. Какие-то важные клапаны перекрывает. Легкие сворачивает. А заглатываемый воздух в горле штырем встает. — Я только начала. Федор, как услышал, что моя мама художник, альбом подарил.
Опять Федор.
Принимаю это спокойно, только за грудиной какое-то расхлябанное месиво огнем загорается.
— Будь готова сегодня вечером к половине девятого.
— Хорошо, — буркнув, утыкается обратно взглядом в стол.
Еще какое-то время нависаю, рассматривая. Не укрывается от меня, конечно, ни то, как Катя нервно стискивает пальцы, ни то, как часто вздымается ее грудь. Снова без лифчика, что ли? Словно в ответ на мой вопрос, ее кожу стягивает дрожь, и через ткань футболки остро проступают соски.
Отворачиваюсь и ухожу в кухонную зону.
Подальше от царевны. Туда, где не заденет. Ни образом, ни запахом.
Черт возьми…
Все еще слишком отчетливо помню, что почувствовал вчера, когда почти ворвался в ее тело. Шелковую влажность. Тугой жар. Болезненное сопротивление. Одуряющую похоть.
Вашу мать…
Что за чертовщина?
Глава 11
Катерина
Кажется, что происходящее должно примелькаться и с каждым последующим визитом вызывать меньшую степень изумления и неприятия. Но в случае с «Комнатой желаний» регулярность почему-то работает иначе. Раздражителями становятся абсолютно все: и специфическое освещение, и знакомые лица, и навязчивая фоновая музыка, и приглушенный гомон томных голосов. Детали незначительные, а откладываются где-то на подкорке и при первом же воспроизведении вызывают адовое отторжение.
