на защитников Севастополя. Градом пуль осыпают русские воины врага. Падает опаленное английское знамя, но его подхватывают другие.
— Огонь! — кричит на «Иегудииле» командир экипажа.
Петр Кошка, лучший комендор корабля, точно стреляет по врагу. С грозным смертоносным громом рвутся ядра в самой гуще наступающих англичан. Не переставая палят корабельные пушки. Разбитые в щепки, английские укрепления разлетаются в стороны. Но уже и по «Иегудиилу» бьет вражеская эскадра, рвутся на палубе бомбы. Вокруг волнуется, кипит от взрывов грозное холодное море… Падают матросы. А комендор Петр Кошка будто заколдован от этих бомб. Среди адского огня и дыма, не склоняясь перед осколками, он стреляет уже не из одной, а из трех пушек, заменив своих раненых товарищей.
Не выдержала вражеская лавина, повернула назад, устилая поле телами убитых и раненых.
Утихли пушки. Командир экипажа, с перевязанной головой, в обожженном огнем мундире, кричит:
— Молодцы, братцы-матросы! Ура смелому комендору Кошке!
На другой день сам адмирал Корнилов нацепил Георгия на грудь отважного матроса…
Затаив дыхание, слушала Наталка. Сердце ее лихорадочно стучало, и она приложила к груди руку, чтобы успокоить его. «Боже, боже, каким же это нужно быть человеком, чтобы не сгореть в страшном аду, чтобы так лихо биться с теми чужеземцами!» — взволнованно подумала девушка.
— А вот этот крестик за что? — осторожно показала она на второго Георгия.
Петр задумчиво улыбнулся. Незаметно для себя он снова перенесся туда, в гром боев.
…Призывно и тревожно трещат на третьем бастионе барабаны. Впереди широкоплечий офицер, подняв над головой шпагу, заглушая барабанный гул, кричит изо всей силы:
— За мной, братцы! Ура!
Матросы, разгневанные, грозные, с ружьями наперевес, бегут и бегут за командиром. Впереди широкая, ровная, вся в полевых цветах равнина. Над нею дрожит горячий, прозрачный воздух. Неудержимо движутся ряды зуавов. Петр хорошо видит их сине-красные мундиры, высокие шапки… Матросы уже спустились в долину, густо поросшую белыми ромашками и красными маками, и кажется, что они бегут по колено в кровавой пене.
Все ближе и ближе вражеская лавина. Сошлись. Грудь на грудь. Штык на штык. Лязг железа. Вопли. Ругань. Крики по-французски и по-русски, Петр уже разметал штыком нескольких французов. В руках откуда-то появилась небывалая сила. Падают от его ударов враги. Рядом в сутолоке боя — командир, любимец матросов. В этом дьявольском кипении рукопашной битвы Петр вдруг замечает, как на их командира, вооруженного лишь маленькой блестящей шпагой, несется здоровенный зуав, наставив ножеподобный штык, и что-то кричит по-своему.
Кровь застыла в жилах Петра. Он напряг последние силы и молниеносным ударом свалил еще одного вражеского воина. Когда французский штык был возле самой груди командира, Петр изо всей силы ударил врага своим штыком в бок. Тот, проткнутый насквозь, посмотрел помутневшим взглядом на Петра, захрипел и свалился прямо под ноги командиру.
— Спасибо, братец! — крикнул офицер матросу. — Спасибо!..
Дрогнули враги, покачнулась их лавина, подались они назад, а защитники Севастополя гонят и гонят их, словно овечью отару.
— Вперед! За веру, царя и отечество — вперед! — кричит спасенный Петром офицер, и из его слов до сознания доходит последнее — отечество… Отчизна… Родная земля…
Уже вскочили французы в свои окопы, готовятся встретить матросов пулями, но поздно! Петр первым бросается во вражеские траншеи, закалывает французского офицера. В траншеи врывается весь матросский экипаж. Бьются штыками, прикладами, кулаками. Хруст, звон, хрипы…
Солдаты противника выскакивают из насиженных мест, бегут…
— Ура! Ложементы наши!
— Атю-тю, мусью! — кричат матросы вдогонку.
Петр, расталкивая своих, ведет к командиру двух пленных. Оба обожженные, черноволосые, заросшие, мундиры на них забрызганы кровью.
— Куда ведешь? — возмущенно спрашивает кто-то сзади. — Штыком их — и на тот свет!
— Безоружного, как лежачего, не бьют, — говорит Петр. — Пусть командир разберется.
После этого боя грудь матроса Кошки украсил второй Георгий…
Петр умолкает. Он взволнован. В памяти встало все до мельчайших подробностей. Заныла вдруг в груди севастопольская рана. Дрожали руки, словно в них только что была зажата винтовка. Пересохло в горле. Да разве это все? Эге-ге, не было такого дня и ночи, чтобы Петр не был в числе охотников, не ходил на вылазки, в секреты, не приносил трофеев или не приводил «языков». Про все рассказывать и недели не хватит…
Наталка сидела тихо, боясь пошевелиться. Так вот какой он, ее Петр! Как Иван-богатырь в сказке, что с семиглавым змеем бился…
Совсем рядом в чьем-то дворе прокукарекал петух. Ему ответил второй, третий. Через минуту все Ометинцы огласились петушиным криком.
— Ого, засиделись мы с тобой, Наталю, до первых петухов, — поднялся Петр. Встала и дивчина. Омывая ноги холодной росой, шли они домой. Возле двора Миколы Касьяненко Петр обнял на прощание Наталку. Он и в темноте видел, как блестели ее глаза и дрожали тонкие, сломленные посредине брови.
— Серденько ты мое! — обдала его на прощание горячим дыханием дивчина и перескочила через перелаз в свой двор.
* * *
На другой день, в полдень, Петр пошел на панский двор. Он направился прямо к конюшне, Там за панскими выездными лошадьми присматривал Гнатко. Петр вошел в открытые ворота и остановился, прислушиваясь. Кто же тут есть? Из узких боковых дверей высунулся с мешком за плечами Гнатко. Он кинул мешок на пол, воровато оглянулся. Достав в углу из-под соломы большую торбу, ссыпал в нее из принесенного мешка овес и снова спрятал под солому. «От бесов богатей, — подумал Петр. — Лижет пану пятки и его же овес ворует».
Матрос вышел из-за столба и крикнул:
— Ты зачем панское добро раскрадываешь, чертов сын?
Гнатко побледнел и от растерянности не мог вымолвить ни слова.
— Кради-кради, бог с тобой, — махнул рукой Петр. — Черт того пана не возьмет.
Гнатко стоял посредине конюшни в грязных полотняных штанах, в постолах, замазанных навозом. В растрепанных волосах торчала солома. Матрос подошел вплотную к конюху.
— Ты просил у управляющего разрешения жениться на Наталке? — спросил он сурово.
Гнатко беспомощно оглянулся, как бы ища чьей-нибудь поддержки, но в конюшне были только он и Петр, да еще били копытами по настилу из досок серые выхоленные жеребцы. Крикнуть? А что, если матрос схватит его своими железными лапами за горло? Уже давно ходят слухи, что в его руках какая-то чертячья сила. Да и он, Гнатко, вчера сам хорошо убедился в этом. Переломает ребра, а тогда… Кому пожалуешься? Его даже становой пристав не хочет трогать. А Петр все наступает на Гнатка, зло смотрит на него, вот уже протягивает руку к его груди…
— Про… просил… Просили тато, чтобы управляющий написал пану, — заикается, выдавливая из себя слова,
