раздражающим, я, возможно, захотела бы его поцеловать. Снова.
Что, безусловно, не обсуждается. Это было что-то вроде «раз и готово».
― Ну, обычно так и происходит, когда ты подкрадываешься к ничего не подозревающей женщине. ― Нагнувшись, я начинаю собирать свои вещи и запихивать их обратно в сумку, когда он присоединяется ко мне, чтобы помочь. От него пахнет так же, как и в тот вечер, ― свежестью и чистотой, мужественностью. Такой запах, который ты выбираешь в свечном магазине и который напоминает тебе о самом восхитительном мужчине.
И это совсем не способствует тому, что я должна снова его ненавидеть, а не хотеть прокатиться с ним, как на санях Санты.
― Эмми? ― спрашивает он низким голосом, присаживаясь передо мной на корточки.
― Что?
Засмеявшись, он качает головой.
― Я несколько раз звал тебя по имени. Я спрашивал, все ли с тобой в порядке. Ты сегодня какая-то… не такая.
Складывая оставшиеся вещи в сумку, я натягиваю холодную улыбку, хотя сейчас чувствую себя совсем не так. Я очень волнуюсь и начинаю сомневаться в том, что мне вообще удастся все это провернуть. Я не могу даже смотреть на него, не вспоминая, как он был у меня между бедер, как его щетина касалась чувствительной кожи моих ног, когда он ел меня, как голодный человек. Или как он чувствовался глубоко внутри меня, когда мои пальцы загибались на его плечах.
Я встаю, отряхивая замшевую юбку-карандаш, и прижимаю сумку к груди.
― Лучше не бывает. Готов?
Он смотрит на меня с минуту, затем пожимает плечами, и я даю себе всего двадцать секунд на то, чтобы рассмотреть его, прежде чем мы войдем в ратушу. Сегодня он одет в темные джинсы, старые, потертые рабочие ботинки и темно-зеленый хенли2, который практически прилип к мышцам его бицепсов.
― После тебя, Снежинка, ― бормочет он, поймав мой взгляд, и его темно-янтарные глаза пылают так, как могут только они.
Не обращая внимания на прозвище, я прохожу мимо него к ратуше и открываю тяжелую входную дверь, заходя внутрь.
Первое, о чем я подумала, ― это то, как здесь темно, почти нет естественного освещения, и пахнет старостью и нафталином. Судя по количеству пыли, покрывающей все поверхности, ратушей не пользовались, наверное, уже год.
Я сморщила нос от этого зрелища. Боже, сколько же у меня работы.
― Да, блин. Здесь есть бар! ― возбужденно говорит Джексон.
Конечно, в первую очередь его волнует алкоголь. А не о то, что это место старое, грязное и едва ли пригодно для нашей цели.
Почему я не удивлена?
― Можешь направить свое волнение по поводу выпивки на что-нибудь продуктивное, например… помочь мне сделать замеры или, не знаю… придумать, как проветрить это место?
Джексон подошел, скрестив руки на груди.
― С этим местом все в порядке, Эмми. Оно очень… винтажное. Немного намочить и потереть, и оно будет как новенькое.
― Пожалуйста, никогда так не говори. Никогда больше.
― Почему? Заставляет тебя вспоминать ту ночь? ― Он ухмыляется.
Святой Ник помоги мне, но это так. Очевидно, моя вагина готова приветствовать этого мужчину, что очень и очень проблематично.
Я сокращаю расстояние между нами в два коротких шага.
― Я думала, мы договорились, что никогда, ни при каких обстоятельствах не будем больше вспоминать ту ночь?
Он пожимает плечами.
― Разве?
― Ты меня просто бесишь. Кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, насколько ты бесишь? ― Я отвечаю, закатывая глаза. ― Слушай, очевидно, что это была ошибка. Мы договорились, что больше никогда не будем вспоминать об этом, так что, пожалуйста, можем мы… не делать этого? Все и так достаточно сложно, а мы даже не нравимся друг другу, Джексон.
― Я думал, что тебе понравилось, когда мой чле… ― Протянув руку, я закрываю ему рот, чтобы заставить замолчать, и чувствую, как его губы напряглись под моими пальцами.
Засранец.
― Не надо. Серьезно, Джексон, у нас ничего не получится, если мы оба не будем вести себя как взрослые люди, не поймем, что это была ошибка, и не начнем жить дальше. Мы трахались. Это случилось, и теперь мы будем жить так, как будто этого никогда не было.
Я убираю руку от его рта и только тогда замечаю, что его глаза цвета виски потемнели. Он делает шаг вперед, пока кончики его грязных ботинок не касаются моих сапог на шпильках.
― Не волнуйся, Снежинка. Скоро ты снова будешь умолять меня о члене.
Моя челюсть падает в шоке. Что, простите? Это… Он…
Прежде чем я успеваю сформулировать ответ, он оказывается на полпути через всю комнату, вытаскивая измерительную ленту из заднего кармана своих греховно узких выцветших джинсов.
Я не позволяю своему взгляду задерживаться на нем, и вместо этого подхожу к нему.
― Так ты просто собираешься измерить… Что именно?
― Очевидно, что мы ничего не добьемся, если будем просто стоять и разговаривать о вещах, которые не имеют значения, верно? ― Его брови приподнимаются, как будто повторение моих собственных слов поможет выиграть этот спор. ― Может быть, стоит использовать время с пользой. Что я должен сделать?
Вздохнув, я возвращаюсь к сумке и достаю блокнот и ручку, открывая его на последней странице, на которой я делала записи до того, как… случилась эта ночь.
― Эээ… Тема. Ты сказал, что вы против коктейльного вечера в черно-белом стиле, но мы должны найти золотую середину. Мы можем хотя бы устроить официальный ужин? Если нет, то я боюсь, что мои родители могут вообще не прийти на эту чертову вечеринку, а для них это очень важно, понимаешь? Я знаю, что тебе, наверное, все равно, но для моей семьи эта вечеринка ― вековая традиция.
― Конечно, но я не буду пользоваться пятью вилками и уж точно не стану есть какую-нибудь безумную дрянь вроде икры. Как насчет ужина за столом с обычной рождественской едой? Индейка? Жаркое? Что-то, что всем нравится?
Я киваю, убирая волосы с лица, пока записываю их в блокнот. ― Отлично. Шампанское? Пиво?
Несмотря на то, что от одной мысли о пиве меня начинает тошнить, я знаю, что у нас должно быть разнообразие для всех.
― Определенно. Может быть, минералка? Свой алкоголь или платный бар?
― Свой алкоголь? О нет. Платный бар, ― говорю я, записывая. ― А как насчет того, чтобы нанять кого-нибудь поиграть на пианино?
Джексон с явным отвращением сдвигает брови и вздыхает.
