Русь языческая и Русь православная в романе: волхвы Клыч, Жом, Чурайка и чернец Феофан. Славянские мифы и славянский фольклор в романе.
5. «Поэтические воззрения славян на природу» в романе Д. И. Еремина «Кремлевский холм».
Темы докладов и рефератов
1. Нравы Киевской Руси в романе Д. И. Еремина «Кремлевский холм».
2. Тема любви и верности в романе Д. И. Еремина «Кремлевский холм».
3. «Семейные» микросюжеты в романе Д. И. Еремина «Кремлевский холм».
4. Синтез языческого и христианского начал в мироощущении древнерусского человека (на материале романа Д. И. Еремина «Кремлевский холм»).
5. Духовная миссия «попа и арбуя» в романе Д. И. Еремина «Кремлевский холм».
6. Образ старца Феофана и духовно-просветительская деятельность Кирилла Туровского: к вопросу о реминисценциях в романе Д. И. Еремина «Кремлевский холм».
7. «Прения о вере»: старец Феофан и кудесники Клыч и Жом в романе Д. И. Еремина «Кремлевский холм».
8. Пантеон славянских богов в романе Д. И. Еремина «Кремлевский холм».
9. Источники мифологических сюжетов и образов в романе «Кремлевский холм»: А. Н. Афанасьев и Д. И. Еремин.
Тема 4. Антично-византийский культурный археопласт романа Д. И. Еремина «Кремлевский холм»
Лекционный материал
Исторический роман Д. И. Еремина «Кремлевский холм», посвященный «началу Москвы», содержит чрезвычайно важный философский и идейно-политический подтекст, призванный уяснить сущность самобытной великорусской цивилизации, сформировавшейся в недрах Киевской Руси на пересечении великого культурного пути «из варяг в греки». Греческая составляющая «генетического кода истории» России, обнаруживающая себя через «систему архетипов этнокультурной общности людей», «субъектов локальной цивилизации и цивилизационной логики истории» [33, 82], образует мощный археопласт романа, представленный мифологемами античного мира и бытийно-бытовыми реалиями Византии, ставшими неотъемлемой частью русского национально-культурного сознания.
Античная культура, «будучи собственностью всех народов европейской цивилизации» [18, 8], органично вошла в духовное пространство Древней Руси. Вместе с христианством, возникшим в недрах эллинистического мира, Русь открыла для себя премудрость Востока и Запада. Путь проникновения этой премудрости пролегал через Слово. «Слову как высшему существу, связующему мир земной и небесный» [50, 12], воздавалась особая честь, а покровительнице Мудрости по образу и подобию Святой Софии Константинопольской воздвигались храмы в Киеве и Новгороде. Благоговение перед Словом – Логосом – Богом («В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» [Ин. 1, 1]) у просветившегося Христовым светом варвара рождало интерес к философии, считавшейся исключительной привилегией эллинов: «В одиннадцатом веке у восточных славян, принявших письменную религию, появилось слово “философ”» [50, 11]. Философ же в понимании древнерусского человека, приобщившегося через посредство Византии к библейской культуре, – прежде всего книжник, ибо на протяжении веков ветхозаветные мудрецы, «занимавшиеся “grammata”, т. е. литературой», назывались «grammateis» – книжниками [5, 214].
Образ ученого книжника Данилы Никитича, прототипом которого явился древнерусский писатель Даниил Заточник, автор проникновенного «Моления» – одного из самых загадочных произведений домонгольской Руси, оказывается в романе носителем универсального культурного сознания, «подключившего» славянский мир к «вселенскому» наследию античности. Будучи советником суздальского княжича Константина, посланного отцом, Юрием Долгоруким, в Царьград, чтобы просить византийского патриарха «направить волю грека-митрополита, сидевшего в Киеве, против Всеволода Ольговича» [20, 185], узурпировавшего великокняжеский «стол» Мономаха, Данила Никитич в своей искусной политической и дипломатической игре отстаивает интересы Русского государства, представляя его частью великой греческо-европейской ойкумены. Об этом он с гордостью заявляет и самодовольному царю Мануилу, и его идеологическому оппоненту, двоюродному брату Андронику, с которым посланник далекой Руси вступает в философский диспут на равных.
«Рыцарственный, веселый кутила, хитрый и вероломный враг императора, сам будущий император, смелый в речах и поступках» [20, 187], Андроник нашел в лице русского дипломата достойного собеседника, погруженного в «контекст» греческой истории и культуры. Ему он доверил свои сокровенные мысли и за чашей «весело говорил о Бахусе, с любовью – о некогда славной Элладе и Эпикуре, со злостью – об императоре Мануиле и его сановных придворных» [20, 187]. Суздальскому книжнику, вошедшему в круг приближенных к василевсу поэтов, так же, как и опальному Андронику, претили «льстивые оды и панегирики», «нудные схолии» и «натужливые сатиры», и «Данила Никитич стал громко осмеивать на пирах и в риторских залах стихи и речи спесивого Филеса, бездарного Цеца, а также тощего, длинноносого Феодора Продрома и многих подобных им» [20, 186–187]. Отвергая претенциозное искусство Византии (которое историки нового времени упрекали в «отсутствии личной оригинальности» [31, 230], и Д. И. Еремин, полностью солидаризируясь с этой оценкой, разворачивает ее в романе в сюжетный ход), русский книжник устремляется к истинному, а не фальшивому искусству: «Бросив дворцы царя Мануила и важных его вельмож, Данила Никитич часами молча простаивал у статуй Геракла Лизиппа, Елены Троянской или Париса с яблоком из литого золота» [20, 185].
Античная культура, покорившая русского путешественника, становится в романе эталоном подлинности, несомненным эстетическим идеалом, который органично вошел в духовный мир человека Древней Руси. Книжник Данила Никитич, возвратившись из далекого странствия, полного испытаний и лишений, «в свой Суздаль, в Ростов Великий – к родным местам», часто вспоминает «о некоем Одиссее» [20, 205], о приключениях, которые происходили не то с героем гомеровской поэмы, не то с ним самим «во время пути посольства». Античные мифообразы нередко возникают в сознании ереминского персонажа и при этом проецируются на реальные события, происходящие в настоящем, выступая их символическим маркером. Так, для Данилы Никитича аллегорический смысл приобретает не только легендарный Одиссей, но и исторический Спартак, поднявший в середине 70 годов до н. э. грандиозное восстание рабов, потрясшее могущественный Рим.
Вдохновившийся спартанской вольницей, о которой и в Восточной (Византийской) империи в народе не угасала память, русский книжник исполнился «желанием воли себе и людям» [20, 190]. «Горе родной Руси от княжьих усобиц, своекорыстие сильных бояр и слабость нищего люда» [20,190] рождают в Даниле Никитиче внутренний протест, побуждают к бунтарству, сама мысль о котором вызывает в сознании героя образ Спартака, «но Спартак был рабом, а он, Данила, дружинник» [20, 190]. Герой Д. И. Еремина, просвещенный дружинник-книжник, напоминает Петра Бориславича, «большого знатока военного дела, дипломата и одного из лучших летописцев ХII века» [62, 55], которого Б. А. Рыбаков считал возможным автором знаменитого «Слова о полку Игореве». Подобно автору «Слова…», вписывающему поход новгород-северского князя во всемирную летопись от «века Трояна» («по римскому императору Траяну, при котором завязалась оживленная торговля славян с Римом» [62, 53–54]), Данила Никитич поддерживает связь Киевской Руси с Новым Римом – Константинополем.
Символом этой связи выступают книги, которые дружинник Юрия Долгорукого привозит из далекого
