Федора говорит, что если я захочу, то некоторые люди судовольствием примут участие в моем положении и выхлопочут мне очень хорошееместо в один дом, в гувернантки. Как вы думаете, друг мой, – идти или нет?Конечно, я вам тогда не буду в тягость, да и место, кажется, выгодное; но, с другойстороны, как-то жутко идти в незнакомый дом. Они какие-то помещики. Станут обомне узнавать, начнут расспрашивать, любопытствовать – ну что я скажу тогда? Ктому же я такая нелюдимка, дикарка; люблю пообжиться в привычном угле надолго.Как-то лучше там, где привыкнешь: хоть и с горем пополам живешь, а все-такилучше. К тому же на выезд; да еще бог знает, какая должность будет; может быть,просто детей нянчить заставят. Да и люди-то такие: меняют уж третью гувернанткув два года. Посоветуйте же мне, Макар Алексеевич, ради бога, идти или нет? Дачто вы никогда сами не зайдете ко мне? изредка только глаза покажете. Почтитолько по воскресеньям у обедни и видимся. Экой же вы нелюдим какой! Вы точно,как я! А ведь я вам почти родная. Не любите вы меня, Макар Алексеевич, а мнеиногда одной очень грустно бывает. Иной раз, особенно в сумерки, сидишь себеодна-одинешенька. Федора уйдет куда-нибудь. Сидишь, думаешь-думаешь, –вспоминаешь все старое, и радостное, и грустное, – все идет перед глазами, всемелькает, как из тумана. Знакомые лица являются (я почти наяву начинаю видеть),– матушку вижу чаще всего… А какие бывают сны у меня! Я чувствую, что здоровьемое расстроено; я так слаба; вот и сегодня, когда вставала утром с постели, мнедурно сделалось; сверх того, у меня такой дурной кашель! Я чувствую, я знаю,что скоро умру. Кто-то меня похоронит? Кто-то за гробом моим пойдет? Кто-то обомне пожалеет?.. И вот придется, может быть, умереть в чужом месте, в чужомдоме, в чужом угле!.. Боже мой, как грустно жить, Макар Алексеевич! Что выменя, друг мой, все конфетами кормите? Я право, не знаю, откудова вы денегстолько берете? Ах, друг мой, берегите деньги, ради бога, берегите их. Федорапродает ковер, который я вышила; дают пятьдесят рублей ассигнациями. Это очень хорошо:я думала, меньше будет. Я Федоре дам три целковых да себе сошью платьице, так,простенькое, потеплее. Вам жилетку сделаю, сама сделаю и материи хорошейвыберу.
Федора мне достала книжку – «Повести Белкина», которую вампосылаю, если захотите читать. Пожалуйста, только не запачкайте и не задержите:книга чужая; это Пушкина сочинение. Два года тому назад мы читали эти повестивместе с матушкой, и теперь мне так грустно было их перечитывать. Если у васесть какие-нибудь книги, то пришлите мне, – только в таком случае, когда вы ихне от Ратазяева получили. Он, наверно, даст своего сочинения, если ончто-нибудь напечатал. Как это вам нравятся его сочинения, Макар Алексеевич?Такие пустяки… Ну, прощайте! как я заболталась! Когда мне грустно, так я рада болтать,хоть об чем-нибудь. Это лекарство: тотчас легче сделается, а особливо, есливыскажешь все, что лежит на сердце. Прощайте, прощайте, мой друг!
Ваша В. Д.
Июня 28-го.
Маточка Варвара Алексеевна!
Полно кручиниться! Как же это не стыдно вам! Ну полноте,ангельчик мой; как это вам такие мысли приходят? Вы не больны, душечка, вовсене больны; вы цветете, право цветете; бледненьки немножко, а все-таки цветете.И что это у вас за сны да за видения такие! Стыдно, голубчик мой, полноте; выплюньте на сны-то эти, просто плюньте. Отчего же я сплю хорошо? Отчего же мненичего не делается? Вы посмотрите-ка на меня, маточка. Живу себе, сплю покойно,здоровехонек, молодец молодцом, любо смотреть. Полноте, полноте, душечка,стыдно. Исправьтесь. Я ведь головку-то вашу знаю, маточка, чуть что-нибудьнайдет, вы уж и пошли мечтать да тосковать о чем-то. Ради меня перестаньте,душенька. В люди идти? – никогда! Нет, нет и нет! Да и что это вам думаетсятакое, что это находит на вас? Да еще и на выезд! Да нет же, маточка, непозволю, вооружаюсь всеми силами против такого намерения. Мой фрак старыйпродам и в одной рубашке стану ходить по улицам, а уж вы у нас нуждаться небудете. Нет, Варенька, нет; уж я знаю вас! Это блажь, чистая блажь! А чтоверно, так это то, что во всем Федора одна виновата: она, видно, глупая баба,вас на все надоумила. А вы ей, маточка, не верьте. Да вы еще, верно, не знаетевсего-то, душенька?.. Она баба глупая, сварливая, вздорная; она и мужа своегопокойника со свету выжила. Или она, верно, вас рассердила там как-нибудь? Нет,нет, маточка, ни за что! И я-то как же буду тогда, что мне-то останется делать?Нет, Варенька, душенька, вы это из головки-то выкиньте. Чего вам недостает унас? Мы на вас не нарадуемся, вы нас любите, – так и живите себе там смирненько;шейте или читайте, а пожалуй, и не шейте, – все равно, только с нами живите. Ато вы сами посудите, ну на что это будет похоже тогда?.. Вот я вам книжекдостану, а потом, пожалуй, и опять куда-нибудь гулять соберемся. Только вы-тополноте, маточка, полноте, наберитесь ума и из пустяков не блажите! Я к вамприду, и в весьма скором времени, только вы за это мое прямое и откровенноепризнание примите: нехорошо, душенька, очень нехорошо! Я, конечно, неученыйчеловек и сам знаю, что неученый, что на медные деньги учился, да я не к тому иречь клоню, не во мне тут и дело-то, а за Ратазяева заступлюсь, воля ваша. Онмне друг, потому я за него и заступлюсь. Он хорошо пишет, очень, очень иопять-таки очень хорошо пишет. Не соглашаюсь я с вами и никак не могусогласиться. Писано цветисто, отрывисто, с фигурами, разные мысли есть; оченьхорошо! Вы, может быть, без чувства читали, Варенька, или не в духе были, когдачитали, на Федору за что-нибудь рассердились, или что-нибудь у вас тамнехорошее вышло. Нет, вы прочтите-ка это с чувством, получше, когда вы довольныи веселы и в расположении духа приятном находитесь, вот, например, когдаконфетку во рту держите – вот когда прочтите. Я не спорю (кто же против этого),есть и лучше Ратазяева писатели, есть даже и очень лучшие, но и они хороши иРатазяев хорош; они хорошо пишут, и он хорошо пишет. Он себе особо, он так себепописывает, и очень хорошо делает, что пописывает. Ну, прощайте, маточка;писать более не могу; нужно спешить, дело есть. Смотрите же, маточка, ясочканенаглядная, успокойтесь, и господь да пребудет с вами, а я пребываю
вашим верным другом Макаром Девушкиным.
Р. S. Спасибо за книжку, родная моя, прочтем и Пушкина; асегодня я, по вечеру, непременно зайду к вам.
Июля 1-го.
Дорогой мой, Макар Алексеевич!
Нет, друг мой, нет, мне не житье между вами. Я раздумала инашла, что очень дурно делаю, отказываясь от такого выгодного места. Там будету меня по крайней мере хоть верный кусок хлеба; я буду стараться, я заслужуласку чужих людей, даже постараюсь переменить свой характер, если будетнадобно. Оно, конечно, больно и тяжело жить между чужими, искать чужой милости,скрываться и принуждать себя, да бог мне поможет. Не оставаться же векнелюдимкой. Со мною уж бывали такие же случаи. Я помню, когда я, бывало, ещемаленькая, в пансион хаживала. Бывало, все воскресенье дома резвишься,прыгаешь, иной раз и побранит матушка, – все ничего, все хорошо на сердце,светло на душе. Станет подходить вечер, и грусть нападет смертельная, нужно вдевять часов в пансион идти, а там все чужое, холодное, строгое, гувернантки попонедельникам такие сердитые, так и щемит, бывало, за душу, плакать хочется;пойдешь в уголок и поплачешь одна-одинешенька, слезы скрываешь, – скажут,ленивая; а я вовсе не о том и плачу, бывало, что учиться надобно. Ну, что ж? япривыкла, и потом, когда выходила из пансиона, так тоже плакала, прощаясь сподружками. Да и нехорошо я делаю, что живу в тягость обоим вам. Эта мысль –мне мученье. Я вам откровенно говорю все это, потому что привыкла быть с вамиоткровенною. Разве я не вижу, как Федора встает каждый день раным-ранехонько даза стирку свою принимается и до поздней ночи работает? – а старые кости любятпокой. Разве я не вижу, что вы на меня разоряетесь, последнюю копейку ребромставите да на меня ее тратите? не с вашим состоянием, мой друг! Пишете вы, чтопоследнее продадите, а меня в нужде не оставите. Верю, друг мой, я верю в вашедоброе сердце, – но это вы теперь так говорите. Теперь у вас есть деньгинеожиданные, вы получили награждение; но потом что будет, потом? Вы знаете сами– я больная всегда; я не могу так же, как и вы, работать, хотя бы душою радабыла, да и работа не всегда бывает. Что же мне остается? Надрываться с тоски,глядя на вас обоих, сердечных. Чем я могу оказать вам хоть малейшую пользу? Иотчего я вам так необходима, друг мой? Что я вам хорошего сделала? Я толькопривязана к вам всею душою, люблю вас крепко, сильно, всем сердцем, но – горькасудьба моя! – я умею любить и могу любить, но только, а не творить добро, неплатить вам за ваши благодеяния. Не держите же меня более, подумайте и скажитеваше последнее мнение. В ожидании пребываю
