Книга Мой Бердяев - Наталья Константиновна Бонецкая

тонкости мирам (физическое, эфирное и др. тела), дробился в бесконечной цепи перевоплощений. У Штейнера человек выступал в качестве существа космического, а не духовно – божественного. Потому антропософию Бердяев именовал «космическим прельщением». Никакой свободы в штейнеровской Вселенной, по мнению Бердяева, не было: помимо природных закономерностей, там с железной необходимостью действовали причинно – следственные отношения кармы. Ни духа, ни творчества, ни вечности; ни любви и милосердия и т. д. в механизме мироздания искать не стоит, – Штейнер не признавал никакой возможности вырваться из бездушного кармического колеса. Это страшило Бердяева, и свой ужас перед мировым безысходным круговоротом он передал Евгении Герцык. «От Штейнера спасают Сын и Мать», – в экзальтации записала она в дневнике[144]. Если Серебряный век «канонизировал» Ницше, то загадки Штейнера он все – таки не разрешил.

2. Что такое творчество?

Я никогда не понимала до конца того, чтó означает центральная для бердяевского экзистенциализма категория творчества. Поначалу я вкладывала в нее обычный смысл создания человеком культурных продуктов – материальных и духовных ценностей. Так было, пока я не сосредоточилась на одном месте в «Самопознании»: там Бердяев рассказывает о ключевом событии своей жизни, когда ему открылся его личный духовный путь и зародилась собственная философия. Это случилось летом в деревне под Харьковом, ранним утром, когда Бердяев еще лежал в кровати. В то время он всерьез следовал жизненному канону православия, в основе коего – духовное сокрушение и покаяние: «Я пережил период сознания подавленности грехом. ‹…› Острое и длительное переживание греховности ведет к подавленности, в то время как цель религиозной жизни есть преодоление подавленности». И вот, в то знаменательное утро неизвестно откуда пришло переживание «большого подъема» и преодоления «состояния подавленности», – «внутреннее потрясение и озарение». «Вдруг всё моё существо было потрясено творческим подъемом и сильный свет озарил меня. Я перешел от подавленности грехом к творческому подъему»: закончился православно – традиционный этап бердяевского духовного пути и начался период мистики творчества. Впоследствии Бердяев дал оценку этому своему первичному опыту творческой свободы, заметив, что это было действие «благодати»[145]. Всё последующее философствование Бердяева было в определенном смысле лишь размышлением над этим мгновением видения «благодатного» света. Опыт просветления был для Бердяева безусловно реальным; в его личной правде Бердяева не могли поколебать ни насмешливые голоса критиков, ни страх вечных адских мук, порой его всё же посещавший.

«В моей деятельности было экзотерическое и эзотерическое», – говорил Бердяев[146]. В первую очередь это относится к учению о творчестве, которое он развивал во всех без исключения своих сочинениях. В рассуждениях мыслителя о творчестве всегда присутствует некая загадка, – как бы какое – то темное пятно: они и не могут быть прозрачными, поскольку описывают экстаз, – экстаз к тому же весьма сомнительный по своему духовному качеству[147]. Слово «творчество» глубоко переосмыслено Бердяевым, – здесь яркий пример тогдашней языковой критики. И значение этого слова в его текстах сугубо бердяевское. – Укажу однако на «экзотерические» аспекты «творчества» по Бердяеву. Отправляясь от них, может, мы приблизимся и к «эзотерике» главного понятия бердяевского экзистенциализма.

а) Творчество как создание культурных ценностей

«Всякий творческий акт по существу своему есть творчество из ничего», и потому он несет бытию «абсолютную прибыль, прирост»[148]: согласно Бердяеву, творчество по своей сути бытийственно. Своим творчеством человек призван продолжать миротворение, Богом не завершенное. В творчестве, не устает повторять Бердяев, человек осуществляет свое богоподобие, высшее достоинство. И это всё понятные метафизические положения. Непонятно лишь, на какие образцы творчества ориентирована мысль Бердяева. И вот оказывается, что образцов подлинного творчества, по Бердяеву, не существует, – что бердяевское творчество – чисто гипотетический концепт, принципиально отличающийся от профанного понятия, обозначаемого тем же самым словом. «Неизъяснимо, что есть творчество», – заявляет Бердяев в самом конце огромного труда о творчестве; «еще неведомо нам подлинное творчество»[149]. И если мы, недалекие люди по масштабам Бердяева, растерянно спросили бы его – а как же, неужели не были творцами великие ученые и художники, чем же, если не творчеством, создается культура? – то Николай Александрович ответил бы раздраженно: «Творчество для меня не столько оформление в конечном, в творческом продукте, сколько раскрытие бесконечного, полет в бесконечность, не объективация, а трансцендирование, творческий экстаз…» И, видя по – прежнему недоумение на наших лицах, – куда уж нам постичь «полеты в бесконечность», – он, с еще большей желчностью, принялся бы объяснять заново свою сокровенную мысль: «Повторяю, что под творчеством я все время понимаю не создание культурных продуктом, а потрясение и подъем всего человеческого существа, направленного к иной, высшей жизни, к новому бытию»[150]. Очередные загадки для тех, кто не доверяет всякого рода «потрясениям и подъемам», кто лишь понаслышке знает о «высшей жизни»…

Данные представления Бердяева выросли на почве русского символизма. Главный его теоретик Вяч. Иванов учил о том, что поэт в творческом акте совершает восхождение «от реального к реальнейшему» – к самим бытийственным идеям, приобщая к ним затем – при нисхождении – создаваемое им произведение искусства (см., например, трактат «Заветы символизма»). С воззрением Иванова Бердяев не согласен: трагедия творчества для него в том и состоит, что художник создает лишь культурные ценности, а не бытийственную реальность. А вот Александр Блок в стихотворении «Художник» уподобляет образное оформление художником своего метафизического переживания заключению в клетку свободной птицы. И это представление, принадлежащее первому поэту среди символистов, ближе Бердяеву. Опять – таки мы находим у него бесконечные вариации той мысли, что ценности культуры суть лишь символы действительности, – «только тени от незримого очами», как писал предтеча символистов и Бердяева Вл. Соловьёв (в стихотворении «Милый друг, иль ты не видишь…»). С бытием имеет дело религия, и в задании «творчество – религия», «последнее откровение Св. Троицы, антропологическое ее откровение»[151]. Однако такого – подлинного «творчества ‹…› не могло быть до космическо – антропологического поворота, до великой религиозной революции в человеческом самосознании»[152]. Духовная революция, по Бердяеву, совершается силой творчества и во имя творчества. Здесь один из парадоксов его мысли.

Книга «Смысл творчества» создавалась после поездки Бердяева в 1912 году в Италию, и учение о творчестве отразило его впечатления от ренессансного искусства. Надо сказать, что представители русского нового религиозного сознания вообще питали большой интерес к Возрождению: именно там им виделись первые лучи эпохи Третьего Завета – раскрытия религии творчества, преодоления антагонизма христианства и язычества. «В мистической Италии у Иоахима из Флориды зародились пророческие упования новой мировой эпохи христианства, эпохи любви, эпохи Духа»[153], – так формулировал общую веру Мережковского, быть может – С. Булгакова и свою собственную Бердяев[154].