шагу.
"Фей-Фей!" Я услышал, как управляющий задыхается.
Я тут же остановился и вздохнул, осознав, что натворил.
"Сколько раз я тебе говорил? Не бегай в столовой. Твоя работа - доставлять заказы на стойку регистрации, а не раздражать наших клиентов. Не заставляй меня повторять это снова". Черт побери. Я кивнула, пролепетала извинения и прошла с сумкой остаток пути размеренным, обдуманным шагом.
Самым утешительным напоминанием о доме были наши ежемесячные звонки бабушке и дедушке. Я скучала по ним больше, чем по кому-либо или чему-либо еще, и, услышав их голоса, сразу же отодвигала все свои проблемы на второй план. Но тарифы на межгород были непомерно высоки и придавали каждому разговору срочность, которую я считал жестокой. Мне казалось неприличным считать минуты, проведенные с людьми, которых мы так любили, и сердце разрывалось каждый раз, когда я слышала, что темп маминых слов нарастает по мере приближения к пределу. Через несколько месяцев мне надоело. Я просто не могла мириться с некоторыми неудобствами. Если деньги были единственным способом ослабить наши строгости, я решил заработать их сам.
Объявления указали мне на мою первую работу - в узком, тускло освещенном китайском ресторане, расположенном в торговом центре. Это была нестандартная должность, свободная от посторонних глаз трудового законодательства и минимальной зарплаты в Нью-Джерси, и условия отражали это: два доллара в час за двенадцать часов в день, когда в школе не было занятий, с 11 утра до 11 вечера. Окружающий район, как предупредили меня местные жители, с наступлением темноты казался пугающим. Мне настоятельно рекомендовали каждый вечер подвозить меня до дома, и я так и делала, без исключения.
Нестабильность подработки побуждала меня искать и другую работу, и объявления продолжали поступать. На протяжении всей школьной карьеры я совмещала работу в ресторане с еженедельными обходами в качестве домработницы - работа, которая оплачивалась лучше, но давала меньше часов, - и выгулом собак, который был, пожалуй, моим наименее прибыльным, но наиболее приятным предприятием - и которому мой отец был особенно рад.
Поездки в опасные районы города и обратно были достаточно простыми, если я соблюдала график. И хотя зарплата была неизменно низкой, у меня не было трудового стажа, с которым можно было бы сравнить ее, и было удивительно, как сильно изменилась наша жизнь даже на гроши. Длинные часы тоже были терпимы; это просто означало, что у семьи стало больше денег.
Работу выматывала неопределенность, которая нависла над иммигрантским опытом. Меня окружали дисциплинированные, трудолюбивые люди, у каждого из которых была история, похожая на мою, но ни один из них не вырвался из замкнутого круга нехватки и рутинного труда, на который мы, казалось, были обречены. Мы приехали в эту страну в надежде получить возможности, которых не было в других странах, но я не видел пути, ведущего к ним.
Однако, как бы ни были деморализующи наши обстоятельства, отсутствие поддержки в нашем обществе зачастую было еще хуже. Особенно это проявлялось на работе, где давление, связанное с необходимостью держать голову над водой, заставляло нас смотреть на любое отклонение от нормы с резким скептицизмом. Я узнал об этом из первых рук в ресторане, где каждый день после обеда посвящал единственный перерыв в своей смене тому, чтобы перечитать китайские переводы западной классики, которыми делилась со мной мама. Богатство прозы привлекало меня даже тогда - особенно тогда, когда я с трудом говорил по-английски, отчаянно пытаясь вновь обрести уверенность в себе, - и перелистывание каждой страницы возвращало меня в то время, когда мое место в мире казалось более определенным.
По крайней мере, так было до тех пор, пока мой менеджер не стал прямо заявлять, что я трачу время, которое можно было бы лучше потратить на уборку ванной. Оглядываясь назад, я не думаю, что он хотел проявить снисходительность - он сам был иммигрантом, - но это было еще одно обескураживающее напоминание о том, что воображение таких людей, как мы, было лишним в нашей новой жизни.
И все же усилия окупились. Мы открыли счет в банке и завели еженедельный ритуал, когда я отвожу заработанные деньги - всегда наличными, конечно, - к кассиру, чтобы положить их на депозит, расширяя небольшую, но долгожданную свободу. Впервые мы смогли откладывать понемногу каждый месяц. Покупки продуктов стали чуть менее ограниченными. И самое главное - моя мать обрела чувство собственного достоинства, когда звонила домой. Это было наградой, которую я слышал в ее голосе; ее разговоры с бабушкой и дедушкой, хотя и оставались краткими, несли в себе следы того неторопливого тона, который я помнил по их обеденному столу в Чэнду.
История науки часто бывает извилистой, ироничной и суровой. Идеи открываются, теряются и вновь открываются. Парадигмы, которые считались основой для поколений , переворачиваются, иногда в одночасье, часто благодаря наблюдениям такой очевидной простоты, что их не замечают даже самые вдумчивые светила в этой области, создавая условия для того, чтобы кто-то посторонний все изменил. Но именно этот неровный ритм, в равной степени склонный к гармонии и диссонансу, делает погоню столь драматичной.
Как ни странно, озарение, которое объяснило бы, почему перцептрон так и не оправдал возложенных на него надежд, и как его преемники могли бы это сделать, произошло как раз в то время, когда Розенблатт разрабатывал его, но исследователями в другой области. В 1959 году нейрофизиологи Дэвид Хьюбел и Торстен Визель провели в Гарварде эксперимент, который позволил заглянуть в мозг млекопитающих - в частности, в зрительную кору кошки. Проецируя рисунки основных фигур на стену в темной комнате, исследователи могли контролировать, что именно видит кошка - линии, промежутки и другие простые детали, - и внимательно изучать, как в ответ на это срабатывают ее нейроны.
Хьюбел и Визель прозрели, что восприятие происходит не в одном слое нейронов, а во многих, организованных в иерархию, которая начинается с распознавания поверхностных деталей и заканчивается сложным, высокоуровневым осознанием. Например, первые слои нейронов могут замечать мелкие визуальные особенности, такие как края, ориентированные под определенным углом, отчетливая текстура или всплеск цвета, причем каждый из них сосредоточен на узкой области общей сцены, известной как "рецептивное поле". Сами по себе эти проблески мало что значат. Но когда они переходят на следующий слой, то интегрируются в более сложные формы и особенности, охватывая все более широкие рецептивные поля, как кусочки паззла, соединяющиеся вместе, чтобы открыть более крупные фрагменты картины.
В конце концов, эти постепенно интегрируемые детали передаются в последние слои, и тогда мы воспринимаем
