этот счёт, и мы должны сделать необходимые выводы. К сожалению, многие случаи измены Родине и отказа от Родины приходятся на наш факультет.
В предыдущих выступлениях прозвучало правильное мнение относительно того, чтобы оценивать людей однозначно. Эткинд не был двуличным. Он хотел остаться в СССР, чтобы проводить работу внутри и действовать вразрез с интересами пашей Родины подпольным путем.
Мы должны сделать из всего этого надлежащие выводы, — нельзя обольщаться тем, что у нас всё в порядке с точки зрения идеологической работы. Партбюро следует поставить идеологическую работу на должную высоту и проявить принципиальность по отношению к каждому преподавателю.
АЛЕКСАНДРОВ Н.М. (профессор кафедры немецкого языка): Мы должны вдумываться в нашу деятельность и в деятельность окружающих нас товарищей. Следует обращать внимание не только на научную, но и на политическую активность преподавателей.
ДИАНОВА Б.А.: (вопрос к Пиотровскому, Р.Г.) На Совете института вы сказали, что на нашем факультете литературу должны читать не представители лингвистических кафедр, а преподаватели кафедры зарубежной литературы. Разъясните, пожалуйста, ваше заявление.
ПИОТРОВСКИЙ Р. Г. (Заведующий кафедрой французского языка): Передача курса литературы на кафедру зарубежной литературы — один из вариантов. Другой вариант — организация комиссии по зарубежной литературе и страноведению под руководством кафедры зарубежной литературы.
Когда Эткинд вел стилистику, он был на виду, выступал на симпозиумах как минимум 2–3 раза в год.
Что касается литературоведческой деятельности Эткинда, то возникали случаи, которые рассматривались как ошибки и описки. Я несколько раз был на лекциях Эткинда по литературе, но не мог проконтролировать его, так как могут встречаться подтексты, которые проконтролировать может только профессионал.
ДОМАШНЕВ А.И.: Согласен с мнением Пиотровского Р.Г. о необходимости организационных мер в отношении курса литературы. Очевидно, следовало бы создать межкафедральное предметное объединение по литературе. Надо наладить межкафедральные связи с кафедрой зарубежной литературы. Нужно повысить требовательность к себе, к кадрам, которые мы набираем. Но пока факультет и кафедры полностью отвечают за содержание учебного материала, что относится и к литературе.
Я выражаю уверенность, что присутствующие здесь члены Совета, партийного бюро и профбюро, будучи единодушными в своей оценке личности Эткинда, смогут правильно ответить на вопросы, если они возникнут у кого-либо из неприсутствующих на данном заседании.
Председатель Совета факультета
иностранных языков
Профессор
(А.И. Домашнев)
Протокол вела председатель профбюро
(Н.В. Ваграмова)
И опять, как на том заседании: ни одного вопроса. Там хоть Справку КГБ огласили, там были хоть какие-то признаки информации; ущербной, искаженной, фальшивой, но — информации. А здесь? Приведенный документ говорит сам за себя, пояснений он, казалось бы, не требует. Но я, рискуя быть многословным, прокомментирую его. Я предлагаю моему читателю, преподавателю Сорбонны или Оксфорда, Геттингенского или Амстердамского, Цюрихского или Женевского, Венского или Экс-ан-Прованского, Йейльского или Гарвардского университетов сделать усилие воображения и поставить себя на место любого из участников этого заседания, — ну, скажем, профессора Александрова.
Отступление о старом профессоре
Их память на земле невоскресима;
От них и суд, и милость отошли.
Они не стоят слое: взгляни — и мимо.
Данте. Ад. III, 49-51
Николай Михайлович Александров — старый человек (недавно отмечалось его семидесятилетие), добросовестный ученый, специалист по немецкой и русской грамматике. Мой давний добрый знакомый, он словоохотлив и доброжелателен, отличается прекрасными старомодными манерами, изысканно дворянским произношением на всех языках, офицерской выправкой. И вот приходит профессор Александров на очередное заседание своего Совета, где, согласно повестке, будет обсуждаться вопрос, который его, человека в высшей степени культурного, интересует: О форме эстетического воспитания студентов. Направляясь на Совет, он, вероятно рассчитывает увидеться со своим коллегой Эткиндом и, как всегда, поговорить с ним о стихах и театре. Войдя в привычно светлый кабинет ректора, где за длинным столом и по стенкам сидят члены Совета и (на этот раз) многочисленные приглашенные, он улавливает какую-то тревогу, и, садясь к столу, наклоняется к соседу:
— Что случилось?
Сосед молчит. Молчат все. Встает декан — заседание началось. Речь идет вовсе не об эстетическом воспитании студентов, но о долголетней «целенаправленной деятельности Эткинда, направленной против политики партии и правительства». Профессор Александров еще пока ничего не понял, он слышит зловещие словосочетания, возвращающие его не то к сорок девятому, не то к двадцатым годам, — он ведь из тех, кто всё хорошо помнит: как громили оппозицию и требовали расстрела для Бухарина, Рыкова, Зиновьева, и как топтали формализм и формалистов, и как выкорчевывали идеализм в языкознании, и как душили Зощенко и Ахматову, и как давили космополитов, и как разоблачали марровцев и веселовщину, и как изгоняли Пастернака… Вокруг него много молодых, не прошедших такой, как он, жизненной школы, но он не смотрит на них; он знает, на таких собраниях можно смотреть только на оратора или рисовать кружочки и чертиков. До его слабеющего старческого слуха доносятся давно знакомые слова: «против политики партии и правительства», «через доверенное лицо», «антисоветский характер статей», «признал свои ошибки», «на позициях антисоветчика и националиста», «обратился с воззванием»,
«подрывная антиправительственная пропаганда», «политическая слепота», «пролетарская классовая позиция». Какая привычная фразеология! Профессор Александров, помимо прочих лингвистических вопросов, изучал и фразеологию — неплохой иллюстративный материал для его теоретических выкладок! Правда, среди набивших оскомину оборотов звучат и новые имена, новые словесные темы — прежде их не было: «связь с Солженицыным», «самиздатовский экземпляр», «еврейская молодежь», «лишение ученого звания и ученой степени», «события в Венгрии и Чехословакии»… О чем же все-таки идет речь. Понятно, что Эткинда бьют по первому разряду и что его скорее всего арестуют — иначе зачем лишать степеней? Но не совсем понятно, за что. Профессор Александров начинает прислушиваться и припоминать сказанное: Эткинд «поддерживал постоянную связь с Солженицыным лично во время посещения последним Ленинграда». Угрожающе, хотя не совсем понятно; что это значит: «постоянная связь» — «во время посещения Ленинграда»? Постоянной была связь — или только когда Солженицын приезжал? И почему один писатель не может «поддерживать связь» с другим? А часто ли Солженицын приезжал? «Хранил дома самиздатовский экземпляр книги Солженицына „Архипелаг ГУЛаг“». Хранил… Для чего? Давал другим читать? Кому? Или — просто хранил, для вечности? Если так, то в чем преступление? Мало ли кто из нас что хранит, никому не показывая. Кроме того, каким образом стало известно, что именно Эткинд у себя дома хранит? У него сделали обыск и нашли этот экземпляр? Или обыска не было, и Эткинд сам признался органам, что хранит? Так, так, слушаем дальше. «Будучи предупрежден несколько
