что в раннем возрасте он понял, что ему лучше быть осторожным с алкоголем, иначе он тоже станет алкоголиком.)
Я был ревнив к Джорджу, который проводил выходные с отцом. Но мне не следовало так себя чувствовать. Иногда он даже боялся садиться в машину с Редом. «Я помню, как умолял его не везти меня куда-то,» сказал Джордж. «Он подходил, обнимал меня, и я чувствовал запах алкоголя. Я говорил: «Пожалуйста, не садись за руль». «Мне было страшно».
Если бы я знал об этом, то мог бы почувствовать себя иначе. Мог бы понять, что жизнь Джорджа не была такой уж совершенной, как казалось.
Но тогда у меня остался бы Брайан для сравнения, и это тоже не сработало бы. На его восьмой день рождения ему устроили прогулки на пони. Мои родители наняли человека, который привел в дом пони для маленьких мальчиков и настоящую лошадь для старших мальчиков. Я был так взволнован, потому что я был большим поклонником ковбоев и считал, что лошади замечательны. Но Лу даже не позволила мне подойти и посмотреть на них. Она сказала: «Это день рождения Брайана, а не твой, и ты не приглашен». Я даже не мог подойти и потрогать лошадей. Мне пришлось остаться наверху, в своей комнате, пока Брайан и его друзья катались вокруг заднего двора.
Может быть, это одна из причин, по которой я вел себя плохо. Меня обращались как с плохим мальчиком, и я вел себя как плохой мальчик. Правила были несправедливыми, поэтому я нарушал правила.
Странно, что я не помню, чтобы кто-то из дома или школы сел со мной и спросил, что со мной происходит. Меня ругали, обзывали. Лу называла меня “дебилом” или “идиотом”. Мой отец говорил: “Не будь глупым” или “Перестань вести себя как придурок”. Мне угрожали. Меня наказывали. Но никто никогда не разговаривал со мной. Никто не спрашивал, что происходит.
В школе со мной тоже никто не разговаривал. Может быть, у них не было времени. В то время население нашего района росло так быстро, что школы не могли справиться. Это было начало бэбибума, и не было места для всех малышей. Хиллвью, как и многие другие начальные школы, работала по раздельному графику. Половина детей начинала занятия рано утром и возвращалась домой рано днем. Другая половина начинала поздно утром и возвращалась поздно вечером. В одно время в Хиллвью было шесть классов первоклассников — три утром, три днем. Так что, хотя мой сводный брат Джордж был старше меня всего на три месяца, мы никогда не были вместе в одном классе. Мне приходилось вставать рано и выходить на улицу, чтобы сесть на школьный автобус ранней смены. Он мог вставать позже и ходить в школу пешком. Почему он мог ходить в школу и возвращаться домой пешком? Я не знаю. Но мне приходилось ездить на этом глупом автобусе.
Так же, как и дома, я думаю, учителя и администраторы были настолько перегружены, что у них не было времени уделять мне внимание, кроме как для наказания. В наши дни в школе был бы психолог, специализирующийся на детях, как я. Меня, вероятно, диагностировали бы как гиперактивного или с нарушением внимания. Но в те времена было проще просто наказывать меня.
Дома со мной тоже никто не играл. Вечерами мы смотрели телешоу, такие как “Шоу Дэнни Томаса” или “Шоу Донны Рид”. Я смотрел на эти семьи и задавался вопросом, что не так с нашей семьей или со мной. Мой отец не научил меня кататься на велосипеде или бросать мяч. Я не помню, чтобы мы занимались этим вместе. Он не разговаривал со мной серьезно. Он был либо на работе, либо дома и уставший. В большинстве своих воспоминаний о нем из того времени он либо злился на меня, игнорировал меня, либо отправлял меня на задний двор рубить дрова.
В основном он отправлял меня туда в одиночку. Но не всегда. Почти единственные моменты, когда я помню, что мы проводили время вместе, это когда мы работали. Хотя мне было всего девять или десять лет, я был большим и сильным. Поэтому он заставлял меня выполнять определенные рабочие проекты с ним, которые другие мальчики не могли делать.
Однажды он решил заасфальтировать наш длинный, извилистый подъезд свежим асфальтом. Он арендовал прицеп и забрал груз асфальта. Когда он вернулся домой, мы выгружали его лопатами, выравнивали и утрамбовывали. Затем он ехал за следующей порцией. Мы потратили целые выходные на асфальтирование подъезда к улице.
В другой раз он решил заменить канализационную трубу от дома до улицы. Я провел целую вечность с лопатой, выкапывая траншею для новой канализационной трубы, от дома через двор до улицы. Это была тяжелая работа, и, возможно, я не был достаточно сильным и выносливым, чтобы заниматься этим. У меня были мозоли. Я допускал ошибки. Он кричал на меня. Мне это нанавистно. Это был не какой-то объединяющий опыт отца и сына, когда мы работали вместе и говорили о жизни, любви, спорте и политике. Вовсе нет. Это была тяжелая, жаркая, потная работа, которую мы выполняли, не разговаривая друг с другом.
Еще однажды я помню, что мы вместе пилили дрова. Он использовал кувалду и металлический клин для раскалывания бревна. Внезапно большой кусок металлического клина отломился и ударил меня в плечо. Я почувствовал себя, будто в меня выстрелили пулей, и выглядело так, словно меня поразил нож. Боль была сильная, и крови было много. Но я помню, что он сказал: «Перестань плакать, малыш. В этом нет ничего страшного».
Я был не единственным, кого он пугал. Моя кузина Линда Пикеринг позже рассказала мне, что, когда она была молодой, ее мать была психически неустойчивой. Она периодически оказывалась в психиатрических учреждениях. Дети — Линда была старшей из шести детей — оставались одни дома. Иногда мой отец приходил в выходной утром, чтобы взять ситуацию под контроль. Он начинал кричать на них, говоря, что неправильно спать допоздна в субботу, и кричал на них, чтобы они встали из кровати и занялись своими делами. Линда сказала, что это случалось не раз. Она была уверена, что ее мать не просила Рода об этом. Возможно, это был единственный способ, которым он знал, как помочь своей больной свояченице.
Мой отец усердно работал, одновременно занимаясь двумя или тремя работами, но ему все равно было сложно обеспечивать семью. Однажды он и Лу отставали с выплатами по
