решения он принимать не привык. Двенадцать лет службы приучили его к повиновению. Остался бы он в казарме, в армии! С поникшей головой, держа в руке шляпу, он очень медленно шел домой. У него было много времени, и он представлял себе, что дорога стала длиннее, чем обычно. Каким-то удивительным образом он перестал чувствовать отвращение к своему дому и к тому, что в нем скрывалось, — к своей жене и к чужому ребенку. С того вечера, когда акушерка принесла Айбеншюцу младенца, он его не видел. Жена тоже не показывалась в те часы, когда он бывал дома. И только иногда через закрытую дверь слышал он детский плач. Это доставляло ему какое-то особое удовольствие и, как ни странно, не мешало. Он даже ухмылялся про себя, когда малютка сильно кричал. Его крик означал, что он на что-то досадует. Досадовала и его мама, и горничная Ядвига. Пусть они все досадуют!
Этим вечером за дверью было тихо. Безмолвно вошедшая Ядвига принесла сразу и суп, и мясо, потому что Айбеншюц запретил ей дважды за вечер заходить в его комнату. Торопливо съев половину, он отставил тарелку. Ему недоставало детского плача и успокаивающего пения жены.
Во время еды Айбеншюц достал из кармана строго конфиденциальное письмо и перечел его еще раз. Некоторое время он думал, что из слов и даже из букв могли бы появиться новые возможности, новые трактовки, но после того как письмо было прочитано уже несколько раз, он вынужден был признаться, что ничего таинственного оно не содержало и что никакого иного смысла в нем не было.
Без сомнений, пришло время принимать решение! Перед ним еще стояла наполовину полная тарелка. Он встал, направился в сарай, выкатил во двор повозку, затем зашел в конюшню, запряг Якоба и поехал.
Положив поводья на спину лошади, он сложил руки на коленях. Слева в кожаном чехле болтался кнут. Поверитель стандартов был спокоен.
Через некоторое время, без поводьев, без кнута и без окриков лошадь привезла его в Швабы, прямо к дверям приграничного трактира.
Не мешкая, Айбеншюц справился о госпоже Ойфемии. Садиться он не стал. Ему казалось необходимым принять в некотором роде деловую позу, как будто он прибыл с твердым намерением взять руководство хозяйством в свои руки. Деловая поза — сказал он себе и, не снимая шляпы, остался стоять у подножия лестницы. Прошло какое-то время, прежде чем он услышал ее каблучки. Он не посмотрел наверх, но ему показалось, что он ясно увидел ее ступню, ее узкую, длинную ступню в узкой, длинной туфельке. Уже зашуршала ее присборенная вишневая юбка. На жестких, деревянных, непокрытых ступеньках уже зазвучали ее уверенные, ровные шаги. Айбеншюцу не хотелось поднимать глаза. Ему приятней было представить себе, как она идет, как шевелятся многочисленные складки ее одежды. Эта лестница должна бы иметь намного больше ступенек. Но Ойфемия уже спустилась, она уже перед ним. Он снял шляпу.
Смотря поверх ее головы, но все равно слишком отчетливо различая блеск ее иссиня-черных волос, он сказал:
— Я должен вам сообщить нечто особенное!
— Так говорите же!
— Нет, нечто совершенно особенное! Не здесь!
— Тогда выйдем, — направляясь к двери, сказала она.
Над двором стояла большая, снисходительная луна. Неустанно лаяла собака. Привязанная к воротам, точно в раздумье опустив голову, стояла лошадь. Оглушительно сладко пахла акация. Айбеншюцу чудилось, что все запахи этой весенней ночи исходили лишь от одной женщины, что она единственная передавала и блеск луны, и ароматы всех акаций мира.
— Я здесь сегодня по служебным делам, — сказал он, и вскоре добавил: — Говорю вам это, Ойфемия, потому что доверяю вам. Этого не должен знать ни один кредитор. Я уполномочен управлять трактиром и присматривать за ним, и, если вы захотите, мы сможем хорошо поладить.
— Конечно, — ответила она, — почему бы нет? Мы отлично поладим!
Ему показалось, что в серебристо-синей ночи голос ее прозвучал иначе, не так, как в доме.
Он был звучным, ясным и кротким, в нем слышалась какая-то закругленность. Айбеншюцу мнилось, что ее голос изгибается над ним, что он его почти видит, осязает.
Только спустя мгновение после того как голос затих, Айбеншюц понял, что́ этот голос произнес. Они поладят, поладят… Отчего же нет?
— Понимаете, это строго конфиденциально, — сказал он, — вы ведь никому ничего не скажете?
— Никому ни единого слова, — протягивая ему свою белую, будто сквозь серебристую ночь плывущую руку, сказала она.
Прежде чем взять эту плывущую к нему белую вещь, он очень долго смотрел на нее, а потом надолго задержал в своей руке. Рука одновременно была холодной и теплой. Изнутри теплой, а сверху холодной. Когда он ее отпустил, Ойфемия усмехнулась, и в синеве ночи отчетливо были видны ее сверкающие белизной зубы.
Она быстро повернулась, и ее пышная юбка издала совсем тихий, шелестящий звук. Одежда жила собственной жизнью. Это был своего рода живой, волшебный шатер. Он шептал, он опьянял.
Когда поверитель стандартов вернулся в трактир, там за столом сидели вахмистр Слама и жулик Каптурак. Они играли в тарок. Айбеншюц подсел к ним.
— Бедняга Ядловкер, — сказал Каптурак, — а, господин поверитель?
Айбеншюц ничего не ответил, но жандарм Слама, не сдержавшись, сказал:
— Господин Каптурак, мы и до вас доберемся! Еще одну партию, любезный?
22
В большинстве случаев люди уходят из жизни, не узнав о себе и йоты правды. Быть может, они узнают ее на том свете. Но некоторым дано познать, кем, в сущности, они являются, еще при жизни. Как правило, узнав это совершенно неожиданно, они приходят в ужас. К такому типу людей принадлежал и поверитель стандартов Айбеншюц.
Внезапно, без всякого перехода, наступило лето. Было оно сухим, жарким, и то тут, то там разражавшаяся и очень быстро заканчивавшаяся гроза оставляла после себя еще больший зной. Поскольку иссякали источники, приходилось экономить воду. На лугах преждевременно пожухла трава, и казалось, что даже здешние птицы, а их было много, умирают от жажды. Каждое проведенное здесь Айбеншюцем лето было наполнено их заливистым пением. Этим же летом
