стул и, болтая ногами, принялся уписывать хлеб.
Катя чувствовала себя крайне неловко, ибо решительно не знала, что делать.
— Ну что ж, — сказала Варвара Петровна, очевидно, примирившись с своею печальною участью тетушки, — помоги-ка мне вот это пшено по мешочкам рассыпать… Только если ты кому скажешь, что у меня пшена много, я тебя прямо на улицу выгоню… Я не посмотрю, что ты моя племянница…
Она с трудом отодвинула один из ящиков комода, и Катя с удивлением увидала, что ящик до краев наполнен золотистым пшеном.
Так началась для Кати новая московская жизнь.
На другой день Варвара Петровна пошла на рынок, а Кате приказала затопить печку и сварить картофельный суп и пшенную кашу.
Петя все время приставал к Кате, чтоб она сводила его посмотреть трамвай, он хныкал, капризничал, и, видно, был очень недоволен своею новою квартирой.
— Из окна ничего не видно, дома не как нужно.
— А как нужно?
— Нужно, чтоб высокие были до неба… А тут как у нас…
Вид из окна в самом деле скорее напоминал провинцию, чем Москву. Зелененькие и серые деревянные домики в три и в четыре окна с резьбою над окнами. Пете куда больше понравился огромный шестиэтажный дом, где жила Марья Степановна.
— Хочу к дяде Степе…
— Ну, Петя, не плачь… ты мне печку топить мешаешь.
— К дяде Степе…
Кто-то тихонько постучал в дверь.
— Кто там? — спросила Катя.
Вошла девочка лет пятнадцати, очень худая, одетая в дырявые валенки и вся закутанная в громадный шерстяной платок.
— О чем это твой ребеночек плачет?
У нее было такое доброе, худенькое личико, что Катя невольно почувствовала к ней расположение.
— Вот плачет, что здесь на Москву не похоже. А ты кто?
— Я ваша соседка Зина. У вас печка топится. Погреться можно?
— А у вас разве не топится?
— Мы через день топим. У нас дров нету… Сейчас стульями топим.
— А ты одна живешь?
— С папой. Мой папа служащий, счетовод. Днем он служит, а вечером на гитаре играет.
— Как играет?
— На фабриках… по разным клубам… У них музыкальная труппа… Папа за это получает продукты, только немного. Иногда даже колотый сахар дают… Можно к тебе приходить?
— Можно… то-есть я думаю, что можно.
— Варвара Петровна позволит… Она мне вчера вечером уж говорила, что если она с тобой куда-нибудь уедет, чтобы я за Петей посмотрела.
— Куда ж она со мной уедет?
— Не знаю… у нее ведь разные дела.
Зина оглянулась и шепнула:
— Она ведь спекулянтка.
— А это что?
— Вот дурочка — не знаешь. Ну, продуктами торгует запрещенными.
— Вот что…
— Если узнают, в тюрьму посадят, а потом, к стенке…
— А что это: к стенке?
— Ну, высшая мера наказания — расстрел…
— А как же она не боится?
— Она отчаянная. Много денег зарабатывает… Вон видишь, печку каждый день топит…
— А у тебя мама есть? — спросила Катя.
— Нет, моя мама умерла… А у тебя есть?
— Вот не знаю… Боюсь очень, не умерла ли моя мама…
Зина сочувственно выслушала весь рассказ. Даже слезы навернулись у нее на глаза.
— Значит, ты тоже, как я, несчастная… Это хорошо.
— Чего ж хорошего.
— Я тебя любить буду… А счастливых людей я боюсь. Счастливые люди всегда злые… Ох, до чего есть хочется.
— А как же ты обедать будешь без печки?
— Я ваша соседка Зина. Погреться можно?
— Я вот в двенадцать часов хлеб ем черный с картошкой холодной. Нарежу картошку ломтиками, на хлеб положу, иссолю и ем. Очень вкусно. А в пять часов папа приходит. Мы тогда чаю напьемся опять с хлебом… Папе на службе дают обед… Папа сейчас, должно быть, скоро обедать будет… Им суп дают из воблы. А кипяток нам Варвара Петровна теперь будет давать… Чтоб я за Петей посмотрела, когда вы с ней уедете.
— Да куда же мы уедем?
— Уж не знаю.
Петя заплакал.
— Не хочу, чтоб ты уехала…
— Да я ведь и не еду никуда…
— Не хочу-у-у…
Он, видимо, был голоден и скучал по привычной домашней обстановке.
— Мама! Мама! Где мама?
Для Кати эти возгласы были очень мучительны. Что она могла сказать ему в ответ? Бывало в Тополянске, когда он спрашивал ее, где мама, она отвечала уверенно: «мама сейчас придет». Но теперь она не могла это сказать.
Зина взяла Петю на руки.
— Неужто со мной не будешь дружить?
Петя всхлипнул, но доверчиво прижался к ней.
— Я тебе буду разные вещи рассказывать. Рассказать тебе сказку про гуся?
— Расскажи!
— Она и вся!
Петя ухмыльнулся.
— Еще расскажи.
— Рассказать тебе сказку про утку?
— Да, расскажи.
— Она улетела за будку!
— А про гуся?
— Она и вся.
— А про утку?
— Она улетела за будку.
— А еще расскажи.
Пока Зина забавляла Петю, Катя мешала кашу, боясь, чтобы она не подгорела.
Она хотела, как можно лучше приготовить обед, чтобы Варвара Петровна была довольна и не могла упрекнуть ее в дармоедстве. Суп кипел, каша хлюпала.
У Кати под ложечкой засосало от голоду. Зина тоже с жадностью смотрела на кашу.
Однако Варвара Петровна оставила точную мерку пшена и нельзя было тронуть ни одной ложки. До сих пор она обычно пользовалась вместо мерки маленькой кофейной чашечкой. Теперь она со вздохом заменила чашечку стаканом. И то вышло каши в обрез.
Зина встала и направилась к двери.
— Куда же ты?
— Очень здесь сидеть трудно… Аппетит только себе нагонишь… и картошкой, пожалуй, тогда не наешься.
Кате так бы хотелось угостить Зину кашей. Но, увы, каша эта была не ее.
А тетушка строго запретила есть, пока она не вернется.
Через три дня вечером зашел Рвач, когда Варвары Петровны не было дома. Он был в отменно веселом расположении духа и, чтобы рассмешить Петю, встал на четвереньки и рыча пошел на него, болтая длинными мохнатыми ушами своей шапки. Но Петя вместо того, чтоб засмеяться, страшно перепугался и бросился к Кате.
— Экий ты, карапуз, плаксивый, — произнес Рвач, поднимаясь с пола, — ну, не реви, говорят тебе, не реви.
И он довольно сильно щелкнул Петю по носу.
Петя еще пуще заплакал.
— Уходи, дядька!.. — вдруг закричал он.
— А, вот ты какой, — с раздражением, хотя стараясь улыбнуться, сказал Рвач. — С тобой играют, а ты злишься… Хорош гусь…
— Я… не… гу…гусь.
— А гусь, да еще, выходит, плаксивый, глаза на мокром месте. Ы-ы… Ы-ы… Рева-корова… Маменькин сынок…
Катя почувствовала, как кровь у нее в сердце словно закипела.
— Молчи, — крикнул снова Рвач, — ухи оборву…
