Че прав: она не страдает в своем новом мире, зато мы с ним мучимся без нее в аду, в самом пекле.
Че захлопывает книгу, наклоняется, поднимает на тахту рюкзак и ищет телефон. Включает его, долго смотрит на экран и наконец вспоминает о моем существовании:
— А тут сеть вообще есть? Хотел позвонить матери. Она, наверное, рвет и мечет.
— Нет, — каюсь я в ужасе: кажется, Че жутко надоело мое общество, и он решил вернуться в город.
— Класс. — Он откидывается на подлокотник и вздыхает.
— Можно походить по окрестностям — дачники обычно вызывают такси с пригорка! — Я быстро вскакиваю и натягиваю красные кеды с разноцветными крапинками так и не отстиравшейся краски. — Идем?
— Окей, — коротко отзывается Че и встает с дивана.
* * *
Засеянные по весне поля до горизонта стелются пыльным покрывалом. Зной сушит кожу, жжет глаза, изнуряет, изматывает, пугает. До холма, где в царские времена стояла мельница, осталась пара километров и двадцать минут ходьбы, но я осознаю, что обморок доберется до меня гораздо раньше. Холодный пот льется по спине, зрение искажается, мысли растворяются в дымке… Че идет на шаг впереди и не оглядывается. Слабость выбивает почву из-под ног.
— Я не дойду… прости меня! — тихо хриплю, и солнце наконец выключается.
* * *
Когда-нибудь я умру. Этот и множества других миров исчезнут, а сознание, породившее их, погаснет. Меня не станет. Придет покой.
Бледный свет прорывается сквозь черную пелену, кровь разгоняется в венах, покалыванием и зудом в теле ко мне возвращается жизнь. Над головой шелестят ярко-зеленые, сочные листья, слева мерцает зеркало пруда, лоб приятно холодит мокрая ткань. Я лежу на берегу в тени склонившейся над водоемом березы. Стягиваю с головы импровизированный компресс — он превращается в футболку Че.
— Ты как? — В поле зрения появляется сотканное из воздуха лицо, а обеспокоенные глаза цвета листвы над головой так близко…
Приподнимаюсь на локтях, сажусь, превозмогая гул в голове, уточняю:
— И долго я так загорала?
Че быстро натягивает мокрую футболку:
— Минут пять. Ты меня до смерти напугала, — просто признается он и облегченно вздыхает. А мое сердце заходится от необъятного счастья.
* * *
Двое на островке жизни среди выжженной пустыни — в одежде, задыхаясь от смеха, поднимая каскады брызг, мы плещемся в теплой воде, почти до самого заката сидим под деревьями, болтаем о всяких пустяках, порой неловко замолкаем и быстро отводим взгляд.
Могла ли я в здравом уме предположить, что кем-то хорошим, тем, кого я давно ждала, станет для меня парень лучшей подруги, далекий и недосягаемый житель другого мира, известный всему городу под именем Че?
Глава 21
На закате еле уловимо тянет прохладой с привкусом гари — это значит, что у нас пока еще есть призрачная надежда дотянуть до осени. В выгоревшей траве оживают насекомые и наполняют робким стрекотом мир, вымоливший у светила передышку. Слева темнеют деревья старого кладбища, где покоятся мои предки до седьмого колена. Справа на многие километры пролегла голая равнина — лишь на самом горизонте мерцают точки холодных огней. Впереди на фоне бледно-сиреневого неба маячат покосившиеся заброшенные избы с черными провалами разбитых слепых окон, бурьян, скрюченные ветви бузины. Покинутая людьми деревня — место, населенное нечистью: кикиморами, лешими да ведьмами.
А я здесь отдыхаю душой. Прав Валентин Петрович — видимо, в душе я и сама ведьма. Что с меня взять — отродье. Улыбаюсь: взлететь бы на метле к самым звездам, распустить по ветру дикие волосы, хохоча во все горло, отправиться в густую чащу непролазного леса к таким же, как я, на шабаш!
— Представляешь, Тем, — глухо звучит в душных сумерках мой голос, — мы здесь только вдвоем, больше на всю округу ни души.
— У меня ощущение, что мы выпали в параллельный мир, где нет прошлого и будущего, нет хода времени. А все, что осталось там, в цивилизации, кажется глупым, неважным. — Рука Че находит мою. — Расскажи мне что-нибудь из своего, Солнце?
Сердце пропускает удары. Мы идем вперед, а в спину нам пристально смотрит вечность. Нет ни условностей, ни рамок — есть только двое юных посреди черного космоса и их переплетенные пальцы.
Я глубоко и шумно вдыхаю и декламирую:
Ветер шептал белые стихи, голос молчал, не нужен и тих, Возраст кричал: не надо тоски! Пачкал карандаш мятые листки. Рядом плеча нет — не горюй, плачет свеча, больно — задуй. Пламя костра, вперед на закат. Юность — сестра, и месяц — брат. Знают мостки тайну в глуши — ночью по ним дети ушли. Вслед покачал больной головой цвет иван-чай, тень над травой. Все впереди, Калинов мост[6]. Лето бежит, мелькает хвост Тропкой начал по круговой в свет, где зачал бог нас с тобой. Че молча смотрит вперед, где над ветхими крышами меркнут последние закатные сполохи, и крепко сжимает мою ладонь.
— Это пришло ко мне здесь, в прошлый раз. Здесь будто мое место силы. Тут жили мои предки. А там, — я указываю на погост позади, — мои папа и брат. Извини, я не знаю, о чем этот стих, просто мне было очень плохо…
— Солнце, ты запредельный человек. Когда я общаюсь с тобой — выпадаю из мира, — тихо говорит Че, а я чувствую головокружение.
Даже если настоящее Солнце сожжет все дотла и умрет, промелькнув мимолетной звездой во Вселенной, даже если осень не принесет прохлады, потому что никогда не наступит, даже если мы завтра вернемся в реальность — этот миг у меня все же был.
Под ногами пылит дорога, над головой разверзлась темная пропасть ночных небес, а мы все идем и говорим о совпадениях:
— Я люблю стихи, а ты их пишешь!
— Я обожаю фисташки!
— И я!.. Большая высота?
— А вот здесь — мимо. Я очень боюсь высоты!
— Окей. Мимо. Тогда Булгаков или Толстой?
— Спрашиваешь! Конечно Булгаков.
— Кобейн или русская попса?
— Иди ты! Естественно Кобейн! У меня, кстати, днюха пятого апреля. А родилась я в девяносто четвертом! — обижаюсь, и Че застывает, как громом пораженный:
— Пятого апреля, только на два года раньше тебя, родился и я… Кстати, хочешь еще один прикол? Последней любовью команданте Че была Тамара Бунке, она же Таня. Он называл ее «мимолетной звездой».
