Возжаждал он трупов…
– Ах да, – сказала Харрохак, – книга шестнадцатая. Кстати, термин «костяное безумие» можно истолковать совершенно неверно…
Лучше смерть от обнаженного клинка, лучше смерть от костей. Существовал только один способ привести Ортуса Нигенада в состояние полного исступления, и она успела забыть, что этим злоупотреблять не стоит. Ортус чопорно заявил, что, по его мнению, никто из читавших «Нониаду» не может быть таким идиотом, чтобы неправильно воспринять такое простое и запоминающееся словосочетание, как «костяное безумие». Потом предположил, что такие люди, вероятно, вовсе не умеют читать, и больше склонны к неприличным журналам и гадким памфлетам, чем к сложным эпическим поэмам вроде «Нониады», и что он, Ортус, все равно не хотел бы, чтобы подобные личности читали его стихи.
– По крайней мере теперь у меня будет время закончить, – добавил он довольно мрачно, хотя эта мысль его явно порадовала.
Ее удивила только убежденность, с которой была высказана эта мысль. Она не стала говорить, что думала: что, даже если он прав, даже если Харроу меньше всего на свете хочет, чтобы Ортус болтался у нее под ногами, пока она будет изучать путь к званию ликтора, способ стать перстом и ладонью, единственный когда-либо открывавшийся перед ней божественный путь, позволяющий спасти Дом от разрушения, в котором она сама же и виновата. Ему все равно не стоило это говорить. Она надеялась, что он никогда не закончит свою поэму. Что в мире в принципе нет столько времени, чтобы ее закончить. Харрохак всегда считала, что Матфий Нониус, легендарный рыцарь ее Дома, был невыносимой сволочью.
– Харрохак, – сказал ее рыцарь. – Я бы хотел задать вам вопрос.
Он больше не казался скромным. Им овладела обычная напряженная грусть, хотя Харроу показалось, что здесь было и что-то еще. Какое-то время она смотрела ему в лицо. Он будет неплохим лекарством, если ее вдруг одолеет ностальгия. У него были типичные для Девятого дома глаза: почти черные, без переливов цвета, будто обведенные четким кружком по краю радужки – примерно такие же, как у нее. Ортус обеспокоенно спросил:
– Как вы думаете, что такое – быть ликтором? Их возраст, их вечность – тяготит ли он их? Главная ли это их беда?
Она снова удивилась.
– Нигенад, что за трагедия такая – жить мириады лет? Десяти тысяч лет хватит, чтобы узнать все, что стоит знать, прочитать все, что когда-либо было написано… учиться и вести исследования, не боясь преждевременного конца или забвения. В чем трагедия времени?
– Время может лишить человека смысла, – неожиданно сказал Ортус. Опустил глаза и добавил: – Я не жду, что это осознание вас раздавит, Преподобная дочь.
С тем же успехом он мог сказать: «Тебе семнадцать, соплячка. А я взрослый, мне тридцать пять».
Она не в первый раз пожалела, что не рискнула и не взяла с собой Агламену. В этом что-то было: ворваться в Первый дом с восьмидесятилетней старухой на буксире. Дерзко и уверенно послать всех на хер. Ой, у вас молодые рыцари? И что, они сражаются? Как старомодно! Как наивно! Но это был бы дерзкий и уверенный поступок по меркам Девятого дома. А ей приходилось признать, что представители Девятого дома мало что понимали в дерзости и уверенности.
– Нигенад, – сказала она. – Я – это я. Мне семнадцать. Но я уверяю тебя, что у меня множество достоинств.
– Я об этом прекрасно осведомлен, моя госпожа, – ответил Ортус.
Именно это он и должен был сказать. Но Харроу не понравилось, как он произнес эти слова.
– Что-то они нас долго тут выдерживают, – сказала она.
