— Оливье де Басвиль везде твердит, что он тебе обязан жизнью.
— И вот я католик, — произнес Жорж более спокойным голосом. — Религия эта не хуже других: с их святошами ладить очень нетрудно. Взгляни на эту красивую Мадонну — это портрет итальянской куртизанки. Ханжи в восторге от моей набожности и крестятся на эту мнимую Богородицу. Поверь мне: с ними гораздо легче сторговаться, чем с нашими священнослужителями. Я могу жить как захочу, делая незначительные уступки мнению черни. Что? Нужно ходить к обедне? Я иногда хожу туда, чтобы посмотреть на хорошеньких женщин. Нужно иметь духовника? Черта с два! У меня есть бравый монах, бывший конный аркебузир, который за экю дает мне свидетельство об отпущении грехов, да и в придачу берется передавать любовные записочки своим духовным дочерям. Черт меня побери! Да здравствует обедня!
Мержи не мог удержаться от улыбки.
— Например, — продолжал капитан, — вот мой молитвенник. — И он бросил ему богато переплетенную книгу в бархатном футляре с серебряными застежками. — Этот Часослов стоит ваших молитвенников.
Мержи прочел на корешке: «Придворный Часослов».
— Прекрасный переплет! — сказал он с презрительным видом, возвращая книгу.
Капитан открыл ее и снова передал ему с улыбкой.
Тогда Мержи прочитал на первой странице: «Ужасающая жизнь великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, составленная г. Алкофрибасом, извлекателем сути»{52}.
— Вот это книга! — воскликнул со смехом капитан. — Я придаю ей больше значения, чем всем богословским томам Женевской библиотеки.
— Автор этой книги, говорят, был исполнен знания, но не сделал из него благого употребления.
Жорж пожал плечами:
— Прочти этот том, Бернар; ты потом скажешь мне свое мнение.
Мержи взял книгу и, помолчав немного, начал:
— Мне очень жаль, что чувство досады, безусловно законной, увлекло тебя к поступку, в котором ты, несомненно, со временем будешь раскаиваться.
Капитан опустил голову и, уставив глаза на ковер, разостланный у него под ногами, казалось, внимательно рассматривал узор.
— Что сделано, то сделано, — произнес он наконец с подавленным вздохом. — Когда-нибудь, может быть, я и вернусь в протестантство, — прибавил он веселее. — Но бросим об этом, и дай мне слово не говорить со мной больше о таких скучных вещах.
— Надеюсь, что твои собственные размышления сделают больше, чем мои рассуждения или советы.
— Пусть так. Теперь побеседуем о твоих делах. Что ты думаешь делать при дворе?
— Я надеюсь представить адмиралу о себе достаточно хорошие отзывы, так что он соблаговолит принять меня в число приближенных на время предстоящей Нидерландской кампании.
— Плохой план. Дворянину, у которого есть храбрость да шпага на боку, совсем нет надобности с легким сердцем брать на себя роль слуги. Поступай добровольцем в королевскую гвардию; хочешь в мой отряд легкой кавалерии? Ты совершишь поход, как и все мы, под начальством адмирала, но ты не будешь ни при ком лакеем.
— У меня нет никакого желания поступать в королевскую гвардию; я чувствую даже некоторое отвращение к этому. Я ничего не имел бы против того, чтобы служить солдатом в твоем отряде, но отец хочет, чтобы свой первый поход я совершил под непосредственным начальством адмирала.
— Узнаю вас, господа гугеноты! Вы проповедуете единение, а сами гораздо больше, чем мы, помните старые счеты.
— Каким образом?
— Ну да. Король до сих пор в ваших глазах — тиран, Ахав{53}, как называют его ваши пасторы. Да что тут говорить! Он даже не король, — он узурпатор, а после смерти Людовика Тринадцатого[16]во Франции король — Гаспар Первый.
— Какая неудачная шутка!
— В конце концов, все равно, будешь ли ты на службе у старого Гаспара или у герцога де Гиза, — господин де Шатильон — великий полководец, и под его командованием ты научишься военному делу.
— Его уважают даже враги.
— Конечно, ему несколько подпортил некий пистолетный выстрел.
— Он доказал свою невиновность, к тому же вся жизнь его служит опровержением его причастности к гнусному убийству Польтро[17].
— Знаешь латинское изречение: «Fecit cui profuit»{54}? He будь этого пистолетного выстрела, Орлеан был бы взят.
— В конечном счете в католической армии стало одним человеком меньше.
— Да, но каким человеком! Неужели ты не слышал довольно плохих два стиха, которые стоят ваших псалмов:
Покуда шайка Гизов остается,
На каждого по де Мере найдется.
— Ребяческие угрозы, больше ничего. Если бы я принялся перечислять все преступления приверженцев Гизов, длинная бы вышла ектения. В конце концов, если бы я был королем, чтобы восстановить мир во Франции, я бы велел посадить всех Гизов и Шатильонов в хороший кожаный мешок, хорошенько завязал бы его, зашил бы, потом велел бы бросить их в воду с грузом в сто тысяч фунтов, чтобы ни один не убежал как-нибудь. Да и еще есть несколько личностей, которых я охотно посадил бы в этот мешок.
— Хорошо, что ты не французский король.
Разговор принял более веселый характер; о политике бросили говорить, как и о богословии, и братья принялись рассказывать друг другу о всех мелких приключениях, случившихся с ними со времени их разлуки. Мержи был достаточно откровенен и угостил брата своей историей в гостинице «Золотого льва»; брат от души посмеялся и подтрунивал над потерей восемнадцати золотых экю и превосходной рыжей лошади.
Раздался звон колоколов в соседней церкви.
— Черт возьми! — воскликнул капитан. — Идем сегодня вечером на проповедь; уверен, что тебя это позабавит.
— Благодарю, но у меня еще нет желания обращаться.
— Пойдем, дорогой мой, сегодня должен говорить брат Любен. Это францисканец, который так смешно говорит о вопросах религии, что всегда толпами ходят на его проповеди. К тому же сегодня весь двор будет в церкви Святого Якова — стоит посмотреть.
— А госпожа графиня де Тюржи там будет и снимет маску?
