Она ждала, потом перестала.
– Да? – голос был взволнованный, виноватый.
Ральф был умнее, чем его брат. Возможно, просто смелее. Не прятался ни за горничных, ни за Джесс.
– Она в больнице. Устроила голодовку. Лежит под капельницей, не ест и не пьет.
– Зачем ты забрал ее у Филиппа?!
– Затем, – сразу завелся Ральф, видимо, этот вопрос задевал его за живое. – Она не кукла для секса, мать вашу! Вот зачем!
– Ты, значит, теперь решаешь? Решаешь, где Ви живет и с кем она будет спать?
– Ты отдал ее много лет назад. Мне. Значит, я решаю.
Фредерик рассмеялся.
Горько, но рассмеялся.
Узнав, что Верена крутит шашни с Филиппом, он почти успокоился. Оторвала наследника. Неплохой бросок. Когда он узнал, что дочь отослали к Ральфу, спокойствие смыло взрывной волной: Ральф был другим. Фредерику он никогда особо не нравился. То ли из ревности: Ральф нравился всем женщинам в его доме, начиная от матери и заканчивая Гретой. То ли из неприязни: своего сына Себастьян пристроил за его счет. А когда речь зашла о его дочурке, заговорил о чести Семьи.
Ты отдал ее много лет назад. Мне. Значит, я решаю.
Смотрите-ка!
– Ты уже решил, как долго она протянет на капельницах? – спросил Фред прямо.
И Ральф замешкался.
– Я советовался со своим терапевтом. Она сочла это обычной детской игрой во власть. Мы уходили из дома, мы специально покупали много еды, чтобы она могла спуститься и незаметно что-нибудь взять. И она в самом деле что-то брала. Но она ничего не ела. И не пила.
– Ты спишь с ней?
– Нет! – яростно выдохнул Ральф в трубку. – Я не педофил.
– Да что ты? – холодно спросил Фредерик. – А кто педофил? Я?
Ральф прокашлялся. Наконец-то удалось выдернуть ковер из-под этого щенка.
– Я имел в виду Филиппа, – промямлил он.
– А я – твою дуру-терапевта.
– Она не дура! – возразил Ральф. – Она одна из умнейших женщин, которых я знаю.
– На твоем месте, я бы расширил свой круг знакомств.
Ральф громко выдохнул; теперь уже не такой уверенный и Фредерик мысленно рассмеялся. Как быстро они ломаются, эти несгибаемые молодчики. Стоит только дать им под дых и сделать подножку, они летят наземь. И там лежат.
– Твоя любовница либо дура, каких на свете немного, либо намеренно пыталась убить мою дочь, – припечатал он. – Моя карьера мне не так дорога, с семьей я давно оборвал все связи. Что скажешь, если мы трое увидимся? Ты, я, твоя корова? Что скажешь, Ральф?.. Молчишь?… Я с тебя шкуру сдеру, мудак ты самоуверенный. Натру металлическими опилками и надену снова! Ты, может, думаешь, будто ты автономен, но не забывай, кто сделал тебя таким. Я, Ральф. Тебя сделал я, и я же порву тебя, если мне придется.
– Я был с ней рядом, когда ты воспитывал Джессику расставанием. Я отсылал тебе пачками письма Ви, открытки и фотографии… Ты не прислал ей даже сраного смайлика! Она ждала тебя много-много лет. Потом перестала.
Фред рассмеялся. В парне так громко говорила их кровь, что невозможно было не рассмеяться.
– Суд – это слишком мелко, – прошипел Ральф. – Если ты правда крут, поговори сперва со своей дочуркой. С ее матерью ты так и не смог управиться.
– Верена любит тебя, а Джессика не любила. С Ви ты не справишься. Даже не мечтай…
– Я забочусь о Ви. Ничего больше.
– Не думаю, что ей нужна забота. Я думаю, ей нужна твоя голова. Ты слышал об Иогане-крестителе? Ну, так вот… Считай, Саломея уже начала срывать с себя покрывала.
Мой сын, епископ.
Попрощавшись с Ральфом, Фредерик долго смотрел в окно, собираясь с силами. Дочь стала Джессикой, чего он уже давно боялся. Значит, звонить ей бессмысленно: маленькая Виви исчезла, взрослую он не знал. Но сама мысль, что придется говорить с матерью, превратила его в нашкодившего мальчишку.
Глупого и самонадеянного. Осознавшего, как он был не прав.
Опасаясь, что не осмелится, он решительно поднял трубку и набрал третий номер. Мартина фон Штрассенберга. Кардинала фон Штрассенберга. Личный.
Представившись, Фредерик дал ему опомниться и спросил:
– Моя мать с тобой, дядя?
Чтобы не путаться в длинных нитях родства, Штрассенберги называли старших мужчин либо дядями, либо дедушками. Женщин же либо по имени, либо просто «тетя». На бабушку никто из женщин не соглашался.
– Твоя мать? – переспросил кардинал. – Лиззи?
– Нет, Ивонна, – огрызнулся Фред. – Сколько, по-твоему, у меня матерей?
– Я понятия не имею, где она.
– Естественно. Тогда передай ей, что Джессика в психиатрии, а Маркус сослал Верену в Баварию. Ральф кобенится и качает авторитет, а сама Верена в больнице. При смерти.
И к его удивлению, кардинал глубоко вздохнул.
– Моя крошка Ви в больнице?.. Господи! Фредди, что с ней?!
Ответить он не успел. Раздался шорох и исступленное:
– Дай мне!..
Фредерик на секунду зажмурился, надавив ладонью на веки. Затем широко распахнул глаза:
– Надо же, надо же, – промурлыкал в трубке знакомый голос. – Не мой ли это сын-епископ?
– Верена в больнице, – повторил он вместо приветствия. – При смерти.
Мать перестала мурлыкать. В ее молчании чудилось, как сгущаются свинцовые тучи. Пока он коротко вводил ее в курс, опять защемило сердце. Устремилось неровным аллюром вскачь. Фредерик прошел в ванную и сунул под язык таблетку.
– И что ты хочешь от меня? – спросил мать, помолчав.
– Чтобы ты поехала к ней.
– Я поехала?
– Моя дочь в больнице!.. Я не для этого согласился на ваш идиотский план! Только ты можешь повлиять на нее! Если поеду я, то будет скандал. А я поеду, если ты не поедешь. И плевать мне, как это отразится на Маркусе, моей карьере и Себастьяне с его сыновьями. Больная гордость Ральфа известна не только мне. А сейчас он подключил своего психотерапевта.
– Подожди, – сказала мать сухо.
Епископ слышал, как она торопливо пишет, не подложив ничего под листок бумаги. Слишком сильно жмет на перо, не заботясь о том, что может оцарапать столешницу. И от этих знакомых с детства, раздражающих мелочей, у него сжалось горло.
Кардинал что-то недовольно забормотал. Мать на миг зажала трубку ладонью и что-то ответила.
– …нет, дорогой, Ви не умирает, – разобрал он сквозь шорох и шум помех. – Ви хочет, чтоб ее придушила я… Фредерик? – помехи исчезли и голос матери зазвучал спокойно и ясно. – Ты слышишь меня?.. Так, слушай. Я полечу в Баварию и разберусь с Ральфом, но прежде, хочу тебе кое-что сказать. Никто не заставлял тебя отказываться от дочери. То было твое решение. Твое и только твое. И никогда больше, ты слышишь меня, никогда больше не смей угрожать семье!
