— Но ты же не можешь оплачивать квартиру без денег за ту комнату, ты же сама говорила.
— Да. Но ведь все осталось как есть. Я не знала, как быть, ну да все утряслось.
Халланд никогда не плакал. Я ей не верила.
— Если бы Халланд съехал, то у тебя были бы идеальные условия?
— Говорю тебе, я не знала, как быть!
— Предположим.
Для одной эта квартира была велика, так что легко было понять, почему она сдала комнату. Она сразу же бросилась в туалет, оставив меня ждать в длинном коридоре.
— А ключ вообще-то у тебя есть? — прокричала она оттуда.
— Да, вообще-то последнее время я всегда ношу этот проклятый ключ при себе, — пробормотала я, вынимая его из кармана. И крикнула: — Где это?
— Первая дверь налево, та, что закрыта!
Подойдя, она встала сзади, видно, намереваясь войти со мной. Я обернулась:
— Если надо будет, я тебя позову!
— Вон как! — Она фыркнула. — Ну ладно. Ты хочешь чего-нибудь выпить?
— У тебя есть шнапс? Мы же не выпили за упокой.
— Шнапс?
— Или виски, или… что-нибудь крепкое, всего одну рюмку.
— Я погляжу… — сказала она и ушла в глубь квартиры.
Я вставила ключ в замочную скважину, вошла и закрыла за собой дверь.
В простенке между окнами висел киноплакат к Le Retour de Martin Guerre.[23]Я в изумлении присела на кровать.
— Знаешь что? По-моему, это не смешно! — заметила я Жерару Депардье. Он ничего не ответил.
Дома у Халланда висело на стене несколько старых репродукций и пара фотографий. Этот же плакат был такой огромный, казалось, комната вот-вот накренится. Кровать узкая, аскетичная, уголки белого покрывала аккуратно расправлены, сверху большая подушка. Письменный стол, на нем его ноутбук, открытый, с черным экраном. Преглубокий книжный шкаф, где книги поставлены не ровно в ряд, а сложены стопками, на полках, кроме того, бумажные залежи. На полу — три картонные коробки с откинутыми створками. Такое впечатление, что туда без разбору свалили груду бумаг. Напольная вешалка, на плечиках — пиджак и две белые рубашки.
— Халланд? — проговорила я.
— У меня действительно осталось немножко шнапса! — сказала, входя с бутылкой и рюмкой, Пернилла.
— Вон! — закричала я. — Я не хочу шнапса… сделай кофе! Если у тебя есть приличный кофе!
— Из-ви-ни! — сказала она и вышла, не прикрыв дверь.
Когда Халланд приезжал сюда, была ли дверь вот так вот приоткрыта, чтобы его жизнь могла просачиваться в ее жизнь, а ее жизнь — в его?
— О! — произнесла я.
Я сидела, будучи не в состоянии подняться, сидела и смотрела на картонные коробки, безо всякого любопытства, но с чувством большой усталости. Зачем я здесь? Какой в этом смысл? Надо ли снести все это в машину? Мне совсем не улыбалось забирать это домой. Сумей я встать, хорошо бы заняться бумагами, разобрать их и выбросить. Я забыла выработать план.
— Пернилла! — позвала я. Она тотчас же появилась в дверях. — Ты знаешь, что это за бумаги?
Она огляделась:
— Здесь обычно всегда был порядок. Те вон коробки — новые. Наверное, это имеет отношение к работе?
— Если я заплачу за комнату, ничего, если все это еще немного у тебя постоит?
— Чем дольше ты будешь платить, — сказала она, — тем меньше у меня будет забот! Тебе помочь?
— Помочь в чем? — Я уставилась на бумажные залежи.
— Разве это не нужно рассортировать? — Она стояла, расставив ноги.
— Но мы же не знаем, что там!
Может, мне следовало спросить ее, не Халланд ли отец этого ребенка? Нет, нет и нет. Я не хотела ни о чем спрашивать — и ровным счетом ничего не узнала. Почему Халланд должен быть отцом какого-то ребенка, это невозможно, тогда почему же я так подумала, я вовсе так не думала, и Пернилла этого вовсе не утверждала, почему я разозлилась, на кого я разозлилась, на Халланда? На что это похоже — повесить плакат к фильму о бесстыднейшем, дерзком, пожалуй, величайшем обмане, какого не знал еще мир! Пускай и счастливом обмане. Он, Халланд, так часто мне об этом фильме рассказывал, он обожал его, я разок на него сходила, ради Халланда, а сам он видел его, наверно, раз сто, — в чем тут дело? Думал ли он когда-нибудь, что в один прекрасный день я буду сидеть вот на этой кровати, не в силах встать, с горечью глядя на французского киноактера?
Пернилла подошла, грузно опустилась на колени возле ближней коробки, приподняла осторожно верхние листы и конверты. Я закрыла глаза, прислушалась. Это были звуки с улицы, шум машин в дождливую погоду, автобусов, которые останавливались и ехали дальше, под эти звуки спал Халланд. А можно ли так писать — подобно звукам города, что вторгаются к тебе в дом? Я думала, он шел в гостиницу, когда ему случалось заночевать в Копенгагене, хотя в этом редко возникала необходимость, ведь мы жили не так уж и далеко. Его жизнь в провинциальных гостиницах — я о ней знала, я слыхала о ней, но вот это?
— Как долго, ты говоришь, Халланд снимал эту комнату? — спросила я, не открывая глаз.
— Я ни о чем таком не говорила, — возразила она.
— Может быть, платить за нее мне не по карману…
— Да… — ответила она отрешенно, как отвечают, зачитавшись и пропуская все мимо ушей.
Я посмотрела в ее сторону:
— Что ты читаешь?
Она бросила на меня раздраженный взгляд:
— Не знаю, по-моему, дорожный дневник.
— Халланд не вел дневник.
— Да?
Я снова закрыла глаза. И спросила:
— Что там написано?
— Да так, — сказала она. — Здесь разное… записные книжки, старые письма, похоже, какие-то рукописи.
— Все это лежало в его письменном столе.
— Что?
— Да так.
— Фэ!
— Почему «фэ»? — спросила я.
Она швырнула на кровать черную записную книжку. Я открыла ее указательным пальцем:
— Это не его почерк.
— Я и сама вижу.
— Так почему «фэ»?
— Можешь прочесть.
— Ничего, если я вздремну? — сказала я. — Тебе не обязательно все это разбирать, но если хочешь — пожалуйста.
Я легла на бок, спихнула на пол подушку, натянула на себя покрывало. И моментально уснула.
