— Хочешь, я помогу тебе? — предложил Джон, ноГабриэла покачала головой. Она очень боялась. Если мама увидит, как папапомогает ей выполнять ее обязанности, это закончится новым наказанием. Элоизапостоянно повторяла дочери, чтобы она не смела жаловаться отцу и настраиватьего против нее. Габриэла никогда этого не делала — сначала потому, что бояласьматери, потом — потому что поняла: папа ничем ей не поможет.
— Пойдешь завтракать? — как ни в чем не бывалопредложил Джон, и девочка опять покачала головой.
Она боялась встретиться с матерью. Да и голода Габриэлабольше не чувствовала — ей казалось, что она уже никогда в жизни не сможетпроглотить ни кусочка. И прежде совместные завтраки были для нее суровымиспытанием, теперь же Габриэле достаточно было неловко пошевелить рукой илислишком глубоко вздохнуть, и в груди у нее сразу вспыхивала огненная боль, откоторой темнело в глазах, а на лбу выступал холодный пот.
— Н-нет, папа, я не хочу есть, — с трудом выдавилаГабриэла, заметив, что Джон вопросительно смотрит на нее.
Он подумал про себя, что девочка, должно быть, очень устала.Джон ни в какую не желал замечать ни очевидной неловкости, с какой двигаласьГабриэла, ни распухшей губы, ни запекшейся в волосах крови. Он уговаривал себя.Что всему этому должно быть иное объяснение, вроде пресловутого падения слестницы, и весьма преуспел в этом.
— Пойдем-пойдем, — сказал он. — Я приготовлютебе оладьи с ежевичным вареньем.
Он говорил почти заискивающим тоном, потому что в глубинедуши все знал. Но даже думать о том, что Элоиза сделала с их дочерью вчеравечером, Джон боялся.
Это сделало бы бремя его вины непереносимым.
Только сейчас он заметил, что поверх платья Габриэла наделатонкий свитер с длинными рукавами. Она всегда поступала таким образом, когда ееруки оказывались покрыты синяками и ссадинами. Это был бесспорный признак того,что Элоиза снова «воспитывала» дочь, но Джон и тут нашел для себя приемлемуюотговорку. «Должно быть, девочка слегка простыла, и ее знобит».
А Габриэла прикрывала свои увечья свитером совершенносознательно. Даже дома она не осмеливалась напоминать матери о своем«отвратительном поведении», выставляя напоказ синяки, полученные в наказание затот или иной «проступок». Между ними троими — включая и Джона — существовалочто-то вроде молчаливого соглашения. Девочке милостиво позволялось надеватьлюбую одежду, которая прикрывала бы кровоподтеки, багрово-синие опухоли иссадины, частенько сплошь покрывавшие худенькие плечи и руки Габриэлы.
— А где твоя Меридит? — неожиданно спросил Джон,оглядевшись по сторонам и не увидев куклы на привычном месте — на тумбочке возлекровати. Обычно девочка не расставалась со своей единственной игрушкой, носейчас ее нигде не было.
— Она… уехала, — ответила Габриэла, опустив глазаи прилагая колоссальные усилия, чтобы не заплакать. Ей вдруг вспомнилось, скаким глухим, тошнотворным звуком врезалась в стену белокурая головка Меридит икак полетели в разные стороны осколки фарфора. Она знала, что никогда этого незабудет и никогда не простит мать за то, что она лишила ее единственнойподруги. Даже нет, не подруги — Меридит была для нее чем-то большим. Она быладочкой Габриэлы — ее ребенком, изуродованным и убитым у нее на глазах.
— То есть? — удивился Джон, но, спохватившись,решил, что развивать эту тему не стоит. — В общем, спускайся-ка вниз.Сегодня мы пойдем в церковь, и ты обязательно должна что-нибудь съесть.
Сказав это, он поспешно вышел из детской и сбежал вниз,испытывая огромное облегчение от того, что больше не видит печальных глаздочери. Теперь Джон точно знал, что в его отсутствие случилось что-то страшное,но он не желал расспрашивать об этом ни Габриэлу, ни Элоизу. Подробностиочередного наказания ему были ни к чему — он никогда не стремился знать большетого, что ему доводилось увидеть своими собственными глазами. Но даже тогдаДжон не предпринимал ничего, чтобы помешать жене и спасти дочь от расправы.
Через некоторое время Габриэла все же пришла, хотя спуск полестнице был для нее настоящей пыткой. От боли в груди и в ушибленной лодыжкеГабриэла едва не теряла сознание, но она слишком боялась не выйти к завтраку.
— Ты сегодня поздно, — не поднимая взгляда отгазеты, приветствовала ее Элоиза.
— Прости, мамочка, — прошептала девочка. Говоритьбыло больно, но она знала, что ответить необходимо.
Для своего же блага.
— Налей себе стакан молока и возьми овсянку, —сказала Элоиза, которой очень не хотелось отрываться от чтения. — Если ты,конечно, проголодалась… — добавила она.
Габриэла беспомощно оглянулась по сторонам, но, прежде чемона успела что-нибудь сказать, Джон положил ей полную тарелку, овсянки, котораяуже успела остыть. Он как раз наливал в стакан молоко, когда Элоиза, дочитавзаинтересовавшую ее статью, подняла голову.
— Ты все время ее балуешь, — недовольно произнеслаона. — Ты что, хочешь совсем испортить ребенка?
И она посмотрела на него с нескрываемой злобой, которая,впрочем, не имела никакого отношения к Габриэле. Джон провинился, и Элоизахотела напомнить ему об этом. Хотя она всегда одергивала его, когда он пыталсясделать что-то для девочки.
— Сегодня воскресенье, Эл, — ответил Джон с такимвидом, будто это все объясняло. — Хочешь еще кофе, дорогая?
— Нет, спасибо, — коротко ответила Элоиза. —Я должна идти одеваться. — Она с угрозой посмотрела на дочь. — Да итебе пора, если не хочешь опоздать в церковь. Сегодня наденешь розовое платье итакую же кофточку. Ясно?
Габриэла невольно вздрогнула и чуть не зарыдала, представивсебе ту муку, которую ей придется испытать, переодеваясь в парадную одежду. Ноприказ был совершенно недвусмысленным, как и намек на страшное наказание,которое грозит ей, если она ослушается.
— И оставайся в детской, пока тебя не позовут, —привычно добавила Элоиза. — Постарайся за это время не изгваздаться.
Габриэла только кивнула и, так и не притронувшись к овсянкеи молоку, выскользнула из-за стола. Она знала, что сегодня ей потребуетсягораздо больше времени, чем обычно, чтобы переодеться и расчесать волосы. Недай бог лишний раз испытывать терпение матери. Промолвив свое вымученное«спасибо», она проковыляла к себе.
Джон молча проводил ее взглядом. Что он мог сказать? Заговормолчания накрепко связывал его с Элоизой — ни возмутиться, ни что-нибудьсказать он не смел.
Да, по правде говоря, ему и не хотелось.
Подниматься по лестнице оказалось намного труднее, чемспускаться, однако в конце концов Габриэла сумела добраться до своей комнаты.Сначала она пошла еще раз умыться. Ополоснувшись холодной водой, Габриэлаубедилась, что лицо почти в порядке. Поистине мастерство Элоизы не зналограниц. Потом, отворив дверцу стенного шкафа, она сразу нашла розовое платье, окотором говорила мать, но натянуть его оказалось неимоверно трудно. Поминутноморщась от боли и отирая слезы, которые катились из глаз против ее воли,Габриэла в конце концов сумела одеться и даже умудрилась застегнуть верхнийкрючок на спине. Как она ни старалась, до остальных ей было не дотянуться, и вконце концов девочка решила, что кофточка скроет ее «неряшливость» отпроницательного взора матери.
