«Дружба», стихотворение Джоанны Морриган.
– Это Джоанна Морриган из Вайнери, пригорода Вулверхэмптона! – говорит Алан, заходя ко мне в кадр. – Что ж, Джоанна, хочу тебя кое о чем спросить.
– Нет, Алан, нам было бы неприлично встречаться наедине.
Я не собиралась этого говорить. Ответ вырвался сам собой, чисто на автомате – мозги отключились от страха. Шутка сама себя выдала, как мы всегда говорим с Крисси.
К моему удивлению, Алан ужасно смущается.
– Ха-ха, Джоанна! Я смотрю, у тебя исключительное чувство юмора, – говорит он, выходя из оцепенения и глядя в камеру. – Значит, ты любишь свою собаку?
– Да, Алан.
– И всегда любила свою собаку?
– Да, Алан.
– Джоанна, на прошлой неделе гостья нашей программы, Джудит Тревалин из городского совета Реддитча, высказала мнение, что собак так называемых «бойцовских» пород – ротвейлеров, доберманов, питбулей и немецких овчарок – следует массово усыпить. Как бы ты отнеслась к тому, если бы твою «волчицу» усыпили?
– Как я написала в стихотворении, Бьянка – мой лучший друг, – говорю я. – Усыпить Бьянку – это все равно что убить лучшего друга.
– Но как бы ты к этому отнеслась?
Я на секунду задумываюсь.
– Я бы взбесилась!
Я не хочу, чтобы это прозвучало слишком серьезно, и делаю комедийное «взбешенное» лицо. Глаза в кучку, лоб сморщен. Общий вид диковатый.
Кажется, этого мало. Алан держит паузу, как будто ждет, что я скажу что-то еще. И мне пришлось говорить:
– Мы как Шэгги и Скуби-Ду. Друзья навек.
Чтобы пояснить свою мысль, я делаю то, чего, как я теперь понимаю, делать нельзя, особенно если ты – фриковатая толстая девочка подросткового возраста, на телевидении в прямом эфире, и переживаешь первый острейший приступ экзистенциальной ненависти к себе, и тебя видят буквально все жители твоего города, и каждый настроен весьма критически.
Без всяких предварительных объяснений я изображаю Скуби-Ду:
– Я хоррроший! Хоррррроший пес!
Делаю глубокий вдох и уже знаю, что будет дальше.
– Скуби-Дуби Дууууу! – вою я в микрофон, вкладывая в представление всю себя. – Скууууби Дууууби Дууууууууу!
Всю дорогу до дома папа молчит. Ехать около часа, и всю дорогу папа молчит. И только когда мы сворачиваем с Пенн-роуд и уже подъезжаем к дому, он говорит:
– Джоанна.
Он смотрит на меня. Я так долго плакала, что весь нос забился соплями. Меня бросает в жар, я вся горю. Я хочу сгореть.
Для этого я застегнула куртку и сижу, генерирую жар. Пусть от меня не останется ничего, лишь горстка пепла на пассажирском сиденье и комок мяса, похожий на обугленный свиной окорок, как на фотографиях останков самовозгоревшихся людей в книге Дженни Рэндл «Необъяснимое?» (Robert Hale, 1985).
Листочек со стихотворением пришлось положить на приборную доску, чтобы он чуть подсох, – я буквально залила его слезами.
– Джоанна, – говорит папа, словно готовясь доверить мне важную информацию, которую должен был сообщить мне давным-давно – наверное, еще при рождении, – но фатально забыл и вспомнил только теперь. Словно во всем, что случилось сегодня, он винит только себя и готов сделать все, чтобы впредь этого не повторилось.
– Джоанна. Наша фамилия «Морриган». Не «Дебил».
Да, я запомню. Я – Морриган. Не дебил.
В следующие две-три недели жизнь значительно осложнилась. Поскольку наш номер есть в телефонном справочнике, небольшая, но упорная группа ребят из моей школы нашла себе развлечение – звонить нам домой, кричать «Скууби Дуууби Дууууу!» и бросать трубку.
Я борюсь с этим, включив все известные мне механизмы выживания: лежу под кроватью в обнимку с собакой, читаю «Маленьких женщин», ем сандвичи с вареньем, запивая их горячим шоколадом быстрого приготовления.
Я думала, все это выдохлось само собой, но две недели спустя папа ворвался в дом, кипя от ярости. Кто-то нарисовал Скуби-Ду на нашей калитке на заднем дворе черной глянцевой краской и написал «Корпорация «Тайна» на боку папиного фургончика.
– Люди рисуют… дебильных американских собак почти прямо на доме, Джоанна, – сказал он с явной угрозой в голосе, словно давал мне последний шанс. – И, блядь, поганят мою машину.
