Она съежилась, словно я поливал ее кипятком из чайника. Я приблизился к ее лицу вплотную, сжал челюсти и заговорил тихо, отчетливо проговаривая каждое слово:
– Я ведь тебе только для секса нужен – да, Олеся? Только для секса. Ну так признайся себе в этом и прекрати врать. Ведь между нами больше ничего нет. Ни-че-го. Хватит меня «улучшать», хватит впихивать меня в «общий стандарт». Не надо искать мне работу. Не надо пытаться превращать нас в семью. Этого не будет. Никогда. Слышишь меня – ни-ко-гда.
Я буквально навис над ней. Она забилась в угол, сидя на корточках. Она уже не плакала, а тихонько выла. Казалось, разум оставил ее. Она отказывалась слышать. Отказывалась принимать правду о себе, потому что принять эту правду для нее было еще хуже, чем смерть.
Неожиданно она перестала плакать и поднялась на ноги. Ее лицо оказалось вровень с моим. Она посмотрела мне в глаза и нежно, с какой-то вымученной надрывной тоской, прижалась губами к моей щеке.
Потом медленно, шатаясь как пьяная, побрела к двери. Взяла сумку. Шелковый разноцветный шарф с ее плеч соскользнул на пол. Я как зачарованный глядел, как он падает.
Тихий хлопок двери заставил меня вздрогнуть и очнуться.
Она ушла. Не выдержала правды и ушла.
Олеся позвонила ночью. Голос был глухим, с какой-то странной самоубийственной решимостью.
– Нам нужно поговорить, – сказала она. – Послушай… Я все думала… Если ты меня больше не любишь…
– Я тебя люблю, – ответил я, наблюдая, как черные тени медленно плывут по белому потолку.
– Тогда… – она запнулась.
– Ты можешь сейчас приехать? – спросил я.
– Я тоже тебя люблю, – ответила она и положила трубку.
Мы не виделись пару дней. Вечером в пятницу, словно ничего не произошло, Олеся приехала ко мне. Мы старательно делали вид, что все остается по-прежнему. Но это было не так. Я все ждал, когда же она скажет или сделает то, за чем вернулась. Когда начнет свою «работу над ошибками». Мне было интересно, до какой степени она может меня не понимать и как далеко зайдет в своем самообмане.
Наконец она сказала:
–У моей близкой подруги день рождения. В субботу. Завтра. Нас пригласили. Ты пойдешь?
Олеся спросила как бы между делом, не отвлекаясь от кулинарной книги, которую увлеченно листала, выискивая какое-нибудь новое блюдо. Мы с ней всегда вместе готовили ужин. Это был ритуал.
Я на секунду замер, потом продолжил чистить картошку. Так вот оно что. Теперь она хочет во что бы то ни стало познакомить меня со своими друзьями. И тем самым показать, что на самом деле меня ни капельки не стесняется. Что ж… Посмотрим, так ли это на самом деле.
– Почему нет, – пожал я плечами. – Давай сходим.
Она кивнула, а через пару секунд раздался ее протяжный выдох.
На следующий день она заехала за мной. Да, я забыл сказать – у нее появилась машина. Какой-то ужасный голубенький зверек по имени «Ситроен». Внутри него постоянно воняло чем-то приторно-сладким.
Я натянул джинсы и майку, одел грязные кроссовки и спустился вниз.
Она сидела за рулем. В платье. Я впервые увидел ее в платье. И в каком! Короткое, воздушное, бледно-розовое.
– Почему ты раньше никогда так не одевалась? – спросил я Олесю, поцеловав ее в щеку.
– Повода не было, – она пожала плечами и улыбнулась.
Я понял, что ей стоит больших усилий не смотреть на те жалкие обноски, которыми прикрыто мое тело.
– Мне очень нравится, – сказал я. – Думаю, и раньше бы тоже понравилось.
– Ты о чем? – Олеся улыбнулась, немного нервно стрельнув глазами в мою сторону.
– Ну, если бы ты хоть раз одела такое платье раньше, то мне бы это очень понравилось.
– Просто обычно мне удобнее в джинсах, – быстро сказала она и тут же сменила тему, чтобы не дать мне ответить: – Я сегодня утром прочитала интересную статью. Там говорилось…
Она знала, о чем я подумал. Она понимала меня без слов, но никогда, никогда, не пользовалась этим «в мирных целях». Она очень умная. А подумал я вот о чем: ходить в платье Олесе неудобно, как она сама признается. И ради меня она ни за что не вылезет из джинсов. Я и так ее люблю. Иначе и быть не можжет. Такой неудачник, как я, должен прыгать от радости, что его хоть какая-то женщина любит. А уж если его любит Олеся… Но ради друзей, а точнее, подруг она стерпит любой дискомфорт. Оденет и неудобное платье, и ужасные колготки, от которых у нее зудит кожа, и натянет даже жесткое кружевное белье вместо своих обычных милых беленьких хлопковых комплектов.
– Знаешь, – задумчиво сказал я, – твоя жизнь похожа на витрину. Ты все время украшаешь ее, выставляешь «новинки»… Все напоказ, для других людей. А за этой блестящей витриной – темный и одинокий угол, где ты настоящая прячешься ото всех. Когда речь идет о других людях, ты направляешь к ним своего двойника. Правильного, красивого, умного, того, который «на уровне». Сама же остаешься в стороне. Но ты настоящая во сто крат прекраснее, чем твой витринный двойник. Не бойся быть собой.
Олеся бросила на меня быстрый взгляд, улыбнулась, но ничего не ответила. Я физически ощущал, как ей страшно. Она боится сказать или сделать что-нибудь «неправильное», отчего я снова «разозлюсь». Мне оставалось лишь по достоинству оценить ее храбрость. Ведь в редставлении Олеси я как «прыгающая мина» – никогда не поймешь, где и почему рванет. Но она все равно повезет меня к своим друзьям. Лишь бы доказать мне, что ей совсем за меня не стыдно. Она не стесняется. Она меня любит.
По лбу Данилы пролегли три большие продольные складки.
– Тебе доставляло удовольствие видеть, как она страдает? – спросил он с болью в голосе.
– Никто не может заставить человека страдать, – безразлично ответил Павел. – Это его собственный выбор. Он может страдать, а может не страдать – это его дело. В ваших книгах так написано. Разве не помнишь? В «Учителе танцев»…
– Ты правда думаешь, что именно это там написано?
– А что, разве нет? – Павел недовольно повел плечами и фыркнул.
– Написано, – тихо прошептал Данила и отвернулся. – Но ведь дело не в том, что написано, а в том, что прочитано. И ты ведь, Павел, прочитал все правильно. Ты знаешь, что стоит за этими словами. Дух человека, поднимаясь над собственным страданием, над великой иллюзией безысходности, видит перед собой огромное пространство подлинного Бытия, в котором нет ничего, кроме Света, кроме Бога. И ты понял это, еще когда читал «Учителя танцев». Но в тебе живет ненависть, и то, о чем ты говоришь сейчас , то, как ты сейчас интерпретируешь эту фразу о страдании и личном выборе человека, – это ложь. И ты лжешь самому себе. Зачем?..
– Ты все еще думаешь убедить меня в том, что Олеся меня любила? – с отвращением в голосе спросил Павел.
