— Помните обо мне, — пела Мария.
Так они шли все дальше и дальше: молодая женщина повторяла за Виктором, который после «помните обо мне» наконец с триумфом заключил свою речь последней фразой из песни. После этого ученый вскочил с кресла в возбужденном нетерпении, которое он уже никак не мог контролировать. Мария быстро села, закрыла лицо руками и зашлась отчаянными беззвучными рыданиями. В тот же миг Виктор оказался на коленях у ее кресла. Он обнял ее, пытаясь успокоить, и вдруг начал горячо извиняться за свое поведение.
— Я слишком требователен к вам. Я просто злодей! Простите меня — я слишком многого хочу! — Это единственное, что я разобрал в страстном потоке его слов.
Должен признать, что эта сцена тогда меня поразила, так как я неожиданно увидел в Викторе человека, не владеющего своими эмоциями, человека, которому явно недостает умения контролировать себя. Именно так объяснил я себе тогда эту эмоциональную эскападу Виктора и тот факт, что Мария, чьи слезы сразу перестали течь, сидела в кресле, склонившись к нему, и покорно слушала все его объяснения и извинения. Однако слова его были слишком эмоциональны, и вся происходившая в тот момент сцена была не совсем уместна для мужчины и женщины, которые в ней участвовали, особенно если учесть, что мужчина этот был женат на другой. А вот миссис Джакоби поняла все сразу. Она тут же оказалась рядом с ними, и Виктору пришлось подняться с колен. Затем, глядя ученому прямо в глаза, она сказала:
— Мария прекрасно понимает, что вы делаете все возможное, чтобы ей помочь, и я в этом тоже не сомневаюсь. Однако она устала, а вечером у нее выступление. Я вынуждена увести ее, чтобы она смогла отдохнуть.
Миссис Джакоби взяла певицу за руку и помогла ей подняться. После этого женщины попрощались и ушли. Я видел, как уже у самой двери Мария обернулась и устремила свои огромные лучистые глаза на Виктора. Она взглянула на него с таким выражением, с каким смотрит разве что преданная собака на своего любимого хозяина.
Меня растревожил этот ее взгляд. Тогда я сказал Виктору, что и мне пора идти, однако он вряд ли меня услышал, ибо даже не шевельнулся и продолжал стоять у окна и смотреть на улицу. Однако смотрел он не на дорогу, где Мария и миссис Джакоби усаживались в экипаж, а сквозь сгущавшуюся темноту в мрачную даль за рекой.
Когда я уходил, Элизабет Франкенштейн стояла в холле. Я поднял руку в знак прощания, однако при тусклом свете, который стал еще слабее из-за начавшегося снегопада, мне был виден лишь нечеткий контур ее однотонной фигуры, как призрак, недвижно стоявшей в дверном проеме.
Минуты три спустя я заметил на причале уродливую фигуру прежнего великана, который, указывая в направлении дома на Чейни-Уолк, издал горестный вопль. Можете представить себе, как встревожила меня эта сцена, которая легла еще одним мрачным пятном на только что происшедшие в этом доме события.
Хотя, если поразмыслить, во всем этом не было ничего, что могло бы так взбудоражить молодого человека со здоровыми нервами. И все же я был настолько потрясен, что заглянул по дороге домой в клуб, а когда вернулся к очагу Корделии Доуни, лишь молча посидел рядом с хозяйкой у огня, так ничего и не рассказав ей о событиях прошедшего дня. Все, что я мог бы ей поведать, было уж очень неопределенным и бередящим душу. А она и сама устала за день от домашних забот и капризов маленькой Флоры, которая простудилась и теперь лежала в кровати.
Поэтому мы лишь перебросились несколькими словами, после чего я взял свечу и поднялся к себе в комнату. И тут мне в голову пришла мысль, что раз уж мы с Виктором решили помочь Марии заговорить, то будет хорошо, если я стану подробно описывать каждый этап. Даже если Виктор тоже составляет отчет о ходе эксперимента, мое описание не помешает: два документа лучше, чем один. По этой причине, взяв ручку и бумагу, я сел, дрожа от холода (ибо камин в моей комнате не горел), и написал в начале листа дату первой своей записи — восемнадцатое ноября. После я изложил в подробностях все, что произошло со мной в этот день. Обо всех ужасных событиях, участником которых мне пришлось стать в дальнейшем, я вел точно такую же подробную запись; благодаря этому я и могу теперь дать вам столь подробный отчет. Можете представить себе, как я сидел той холодной зимой 1825 года в расположенной на втором этаже маленькой гостиной, едва обставленной мебелью (там были лишь комод, стол и стул), дрожал — иногда от холода, а иногда от ужаса и неспособности поверить в то, что происходит, — и писал свои заметки. Не один раз, описывая эти события, я начинал думать, что схожу с ума.
5
Эта ночь была тревожной. В сон мой врывались отрывки какой-то исступленной музыки. Я видел страдающее лицо Марии, слышал вопли великана, которого встретил на берегу. Перед самым пробуждением мне вдруг приснилось, что печальное выражение лица Марии, которая безуспешно пыталась обратить пение в речь, и выражение перекошенного коричневого лица того существа на берегу поменялись местами. Лицо Марии вдруг исказила свирепая гримаса, тогда как выражение лица воющего и указывающего рукой на север великана стало умоляющим и смиренным.
Я проснулся с тяжелой головой. Поняв, что уже не засну, я поднялся, оделся и спустился вниз еще до восхода солнца.
Однако оказалось, что Виктор встал еще раньше меня, ибо в скором времени мне передали записку, недавно доставленную одним из его слуг. В ней говорилось: «Прошу вас, приходите ко мне как можно раньше. Мне необходимо с вами поговорить».
— Я должен сейчас оправиться к Франкенштейну, — сказал я Корделии, наливавшей мне чай.
Она же спокойно заметила:
— Не забудьте, что мистер Хатвей ждет ваш словарь. Она была права. Как я уже говорил, мой друг Дэвид Хатвей, пользовавшийся уважением книготорговец и издатель, уже давно ждал, когда я завершу свой словарь арамейского языка, и горел нетерпением его напечатать, тогда как я без конца переносил окончательную дату сдачи работы. В этих словах миссис Доуни звучало скорее предостережение, чем упрек. Но я был глух.
Очень часто из-за недостатка мужской твердости я оказываюсь не в силах игнорировать замечания женщин. Мужчины порой полагают, что им вовсе незачем слушать этих малообразованных созданий, которые в силу своей ограниченности думают лишь о шляпках и проказах прислуги. И это отчасти справедливо. Но лично я не могу оставлять без внимания замечания женщин, ибо нередки случаи, когда представительницы слабого пола приходят к разумным заключениям, хотя на чем эти заключения основываются — никто не знает. Ясно только одно: они не полагаются ни на собственный опыт, ни на конкретную информацию по исследуемому вопросу. И я всегда недоумевал, как это у женщин так получается. И все же в тот раз я решил не воспринимать всерьез предупреждение миссис Доуни, поскольку усмотрел в нем упрек.
— Значит ли это, миссис Доуни, что вы по-прежнему не одобряете мою попытку помочь Марии Клементи? — поинтересовался я.
Она тут же ответила вопросом на вопрос:
— Интересно, вы так же рьяно стремились бы прийти на помощь, если б на ее месте оказался бородатый старик?
