Впрочем, какая-то иллюзия знакомой привычной жизни вроде бы все еще сохраняется. Вот человек проходит по базарной площади, а там так же сидят торговки, и лавочники стоят перед дверьми своих лавок; а вот портной берется, как ни в чем ни бывало, сшить ему зимнее пальто; и местный извозчик берется доставлять дрова, чтобы обогреть Дом учения, ключ от которого ему отдали покидающие город люди; и канторы по-прежнему распевают в синагогах. Но на поверку вдруг обнаруживается, что все это именно иллюзия прежней размеренной, упорядоченной жизни, ее судорожная жутковатая имитация: портной делает вид, что занят несуществующими заказами, раввин пытается учить детей Торе, но научает лишь двум словам молитвы; торговки делают вид, что торгуют, хотя им нечего продавать, кроме гнилья; акушерки не могут заработать на жизнь, потому что еврейские женщины не рожают; и лавочники дуреют от безделья перед своими лавками, потому что исчез покупатель. И хозяин гостиницы часами сидит перед открытой газетой, имитируя все действия, положенные при чтении газеты, но так ни разу и не переворачивает открытую страницу. И канторы в синагогах сокращают молитвы и не допевают пиюты.
Что же нам тогда сказать об этом человеке, что завернул в родной городок, как путник сворачивает передохнуть, и вдруг, получив случайно в свое распоряжение ключ от брошенного Дома учения, задумал — в одиночку! — возродить в этом Доме прежние религиозные обычаи? Только и пожать плечами: Дон Кихот, ну истинный менаровский Дон Кихот! Хочет книгу своей жизни, не меняя ни слова, переписать на былой манер, подменить настоящее несуществующим прошлым. Тот свинарку произвел в Дульсинею, а этот кучку безграмотных горожан, собравшихся в его Доме учения, переименовывает в сыновей праотца Иакова — Шимона, Дана, Реувена. У того меч, у этого ключ, у того Санчо Панса — у этого возчик Ханох и его кляча Хенох. Вполне в духе всего этого разоренного, полумертвого города, где все имитируют упорядоченную былую жизнь. Только другие здесь имитируют шитье или торговлю, чтение газеты или обучение детей, а наш человек — возвращение к священным книгам и мудрым толкованиям. Разве что, в отличие от других, прекрасно понимая про себя, что те несколько случайных «сынов Иакова», которые приходят в зимние дни в этот его освещенный свечами теплый Дом, приходят не затем, чтобы учиться и молиться в нем, а для того, чтобы согреться у горячей печи или разжиться ее углями. И отнюдь не случайно, что эта попытка нашего человека, попытка имитации традиционного прошлого, едва не оборвавшаяся, когда человек потерял заветный ключ, возобновилась с помощью ключа-подделки, ключа-имитации, который местный слесарь-хасид сделал ему вместо утраченного оригинала.
И только много позже, когда нищая, голодная и угрюмая житейская проза и впрямь оборвала этот его безумный театральный спектакль, эти его проповеди без слушателей и службы без молящихся и вытолкнула этого Дон Кихота XX века обратно в реальность его времени, домой, в Палестину, только тогда, уже дома, в своем новом доме, он находит потерянный — и теперь уже бесполезный — ключ; но как насмешлива эта находка: ключ от великого прошлого попросту затерялся в складках вещевого мешка! Как далек этот почти издевательский финал от счастливого завершения истории другого агноновского Дон Кихота — бедняка Юдла из романа «Сретенье невесты», который в поисках приданого для своих дочерей тоже отправился в странствия — и нашел под конец обогатившее его сокровище. Та концовка была под стать сказочной еврейской жизни былых галицийских времен, а здесь нам скалится в лицо беспощадная и жестокая еврейская реальность нового времени.
* * *
Книга, которую вы сейчас прочли, была написана Агноном в 1939 году, в канун Второй мировой войны. Но посвящена она войне 1914–1918 годов и, как это ни странно прозвучит для многих, была и осталась первой и единственной не только в еврейской, но и в мировой литературе книгой, в которой эта война была показана не из окопов, как у Ремарка или Барбюса, а глазами тех миллионов простых крестьян и горожан Западной и Восточной Европы, которых она смела с насиженных мест и швырнула в свою кровавую мясорубку. Но эта книга Агнона стала также и первой, в которой прозвучало предчувствие еще более страшных катастроф XX века. Ибо эта книга рассказывала о евреях восточноевропейского городка, то есть о людях, которые незадолго до того познали ужасы Первой мировой войны, фронт которой проходил через их город, и пережили изгнание, бездомность, скитания и послевоенные погромы, и которым предстояло вот-вот — о чем не знали еще ни они, ни сам автор — познать ужасы Второй мировой войны, изгнание, бездомность, скитания — и массовое уничтожение. Вот сухие цифры: согласно переписи 1921 года, в галицийском городке Бучач проживало 7517 человек, а с пригородными селами — 12 309, из которых евреи составляли 51,3 %. А 7 июля 1941 года город Бучач заняли немецкие войска, и в первые же месяцы оккупации они уничтожили около 7500 жителей города и района, в том числе всех евреев города и окрестностей.
Именно об этом городе и идет речь в той книге, которую вы сейчас открыли. Этот галицийский город, где в 1888 году родился Агнон, он не раз называет в своих книгах «Шибуш» (на иврите это слово произведено от глагола, означающего «коверкать, путать, искажать, нарушать»). Так он назвал его и в этом романе, центральном во всем его творчестве. А сам роман он назвал на иврите «Ореах ната лалун», что в буквальном переводе означает «Гость хотел бы переночевать». Американский переводчик назвал книгу «Гость на ночь», или «Ночной гость» («А Guest for the Night»), и под этим названием она известна сегодня на Западе. Однако на самом деле слова агноновского названия имеют иной и более глубокий смысл. Ибо это часть фразы из Книги пророка Иеремии (14:8–9). Пророк говорит о «бездождии», то есть сильнейшей засухе, постигшей Израиль, и обращается к Богу: «Надежда Израиля, Спаситель его во время скорби! Для чего Ты — как чужой в этой земле, как путник, зашедший переночевать („ке ореах ше нота лалун“)? Для чего Ты — как человек изумленный, как сильный, не имеющий силы спасти?» И это мощное и мрачное обращение к Богу, покинувшему Свой народ во времена бедствия, сразу ввергает нас в самую сердцевину скрытой проблематики агноновского романа. Люди, о которых он рассказывает — и которые символизируют весь еврейский народ в его рассеянии, — покинуты (или отринуты) Господом и оттого беззащитны перед лицом великих бедствий. Пришли новые времена, и никакой Гость не может их спасти, не имеет силы возродить блаженное прошлое, и не случайно та жуткая картина полумертвого города, которая встает со страниц романа, выглядит как неумолимое развертывание видений Иеремии: «…великим поражением поражена дева, дочь народа моего, тяжким ударом. Выхожу я на поле — и вот, убитые мечом; вхожу в город — и вот, истаевающие от голода; даже и пророк, и священник бродят по земле бессознательно».
Сюжет «девы, пораженной великим поражением», или, как чаще в Библии, «жены, покинутой мужем» (на иврите такая женщина называется «агуна»), — сквозной в творчестве Агнона; собственно, отсюда и его литературный псевдоним, заменивший ему подлинную фамилию Чачкес. И сквозной он не из-за банального сочувствия конкретным женщинам, которых бросили их мужья, а из-за куда более широкой и тяжелой мысли, неотступно и всю жизнь стоявшей в сознании Агнона и объединявшей все его творчество, — мысли о другой «жене», о «жене Господней», то есть обо всем народе Израиля, который брошен и отринут Господом. В этом художественном образе, заимствованном из писаний пророков, сгустилось для Агнона трагическое предощущение исторической обреченности всего мира еврейской диаспоры — вместе с его устоявшимися бытом, культурой и верой. Предчувствием надвигающейся катастрофы, предчувствием приближения Хаоса, который беспощадно сметет прежний многовековой уклад жизни, пронизан и этот его роман. В сущности, весь он — тщетном усилии человека защитить веточками свое гнездо, над которым уже нависла гигантская, все сметающая волна истории. Вот почему герой-рассказчик, заглянувший в свой город «на ночлег», сам оказывается в конце концов тем «путником… не имеющим силы спасти», хотя его ночлег растягивается почти на год, весь заполненный этими тщетными попытками возрождения прошлого. Выбрав для названия слова Иеремии, Агнон словно говорит нам, что иначе и быть не могло, ибо в действительности «Прохожим, бессильным спасти» является в наши времена сам Господь. Возврата к прежнему нет, ключ от прошлого потерян в складках бытия, та вода в Стрыпе, над которой наш человек стоял в молодости, уже утекла безвозвратно. А будущее — оно как тот мрачный сон, что снится нашему человеку в его гостиничной постели, тот сон, в котором он, подобно пророку Ионе, нарушившему Господний наказ, оказывается в пучине морской, и волны выносят его в неведомый край, сплошная тьма которого освещена одной-единственной свечой. Когда мы вместе с этим человеком покидаем Шибуш, город тоже тонет в ночной дали за нами, и тьма позади освещена единственной благостной свечой — новым еврейским ребенком, первым младенцем, родившимся в умирающем городке.
