— О чем задумался, младенец? — прошептала она.
— У меня такое чувство, что все человечество попало в западню. Ни вперед, ни назад. И мы, евреи, будем первыми жертвами.
— Прочите конец света, а? Нет, вы — вылитый папа! В чем, интересно знать, ваша еврейская сущность? И вообще, кто такие евреи?
— Народ, который не в силах усыпить себя и не дает спать всем остальным.
— Может, причина — в больной совести?
— У других народов совести нет вообще.
— Одно у вас не отнимешь: вы — последовательный реакционер. Наверно, поэтому вы мне и нравитесь. Социализм сметет с лица земли и шовинизм, и бедность, и буржуазную философию. В определенном смысле люди вроде вас полезны. Такие, как вы, помогают копать капитализму могилу.
Барбара спрыгнула с подоконника, и они стали подниматься на последний — пятый — этаж.
2
Когда они подошли к дверям студии, Аса-Гешл вдруг сообразил, что приходить в дом среди ночи не принято, тем более если в доме больной, а ты пришел не один. За время болезни Абрама Аса-Гешл ни разу не удосужился его навестить. Все собирался, откладывал со дня на день. Ему не хотелось видеть, как изменился Абрам после приступа, слышать его вялые, равнодушные реплики. Он всегда испытывал отвращение к врачам, лекарствам, похоронам, ко всем тем, кого встречаешь в больницах и на кладбищах, кто втайне радуется чужому несчастью.
Последние дни он жил, словно в тумане, не отвечал на письма, забывал платить по счетам, носил в карманах кипу ненужных бумаг. Он взял ссуду в Учительской ассоциации, и на днях наступил срок первой выплаты, однако необходимых пятидесяти злотых не нашлось. Зимние каникулы подходили к концу, и надо было срочно начинать готовиться к занятиям. Он задолжал Аделе и уже несколько недель не звонил ей, не приходил к Давиду. И даже не бывал у матери с Диной. Только теперь он вдруг осознал, что, если вломится к Абраму среди ночи, проблем у него только прибавится. Адаса узнает, с кем он встречается. В семье пойдут слухи, случившееся станет известно в школе. В эту минуту он был уже готов сказать Барбаре, что им придется повернуться и уйти. Но было поздно, он смертельно устал. Какая, в конце концов, разница? Будь что будет. И он нажал на кнопку звонка. Долгое время никто не отвечал, потом послышались шаги. Дверь открылась. На пороге стоял Авигдор, зять Абрама, муж Беллы. Судя по всему, он еще не ложился. На нем был габардиновый костюм-тройка, на голове маленькая кипа. Широкое лицо его было мертвенно-бледным, бесцветные глаза смотрели из-под очков с близоруким изумлением.
— Добрый вечер. Вы, надо полагать, меня не узнаете, — сказал Аса-Гешл.
— Узнаю. Вы — Аса-Гешл. Что ж вы стоите? Входите. Шолом алейхем.
— Благодарю. Поздновато мы, да? Ситуация несколько необычная… Эта дама — госпожа Фишелзон.
— Добрый вечер. Мой тесть все время про вас спрашивает, удивляется, почему вы не заходите. Ваша жена бывает у нас каждый день. Когда она на вас жалуется, тесть не желает слушать. Уж если он кого полюбил — то это на всю жизнь.
— Как он?
— Неважно. Но вы ж его знаете. Легко он не сдастся. Сейчас он спит. Последнее время ему немного лучше, но опасность еще не миновала. Оставлять его одного нельзя. Сегодня у него дежурю я. Вчера вечером здесь был муж Стефы. Что-нибудь случилось? Почему вы с чемоданами?
— Вы, наверно, слышали, что арестован Герц Яновер.
— Его уже отпустили.
— Да, но он выдал все имена и адреса. И теперь, как выяснилось, полиция собирается арестовать меня.
— Вас? За что? Какая ерунда. К сожалению, здесь негде спать. Тесть спит на большой кровати, а я рядом, на кушетке. Если честно, я все равно не могу заснуть. Всякие мысли в голову лезут. Что ж, мы, мужчины, как-нибудь перетерпим. А вот даму придется уложить на стульях.
— Спасибо, но мне спать не хочется, — по-польски сказала Барбара. — Все, что произошло, — сплошное недоразумение. Меня им уличить не в чем.
— Разумеется, дорогая пани, но если уж попался им в лапы — дело дрянь. Лучше вообще держаться от них подальше. Пойду поставлю чайник.
— О, пожалуйста, не беспокойтесь.
— Ерунда. Ставите чайник — и газовая плита делает все остальное. Входите же. Я не боюсь. Пусть сажают. Если полиция позаботится о моей семье, я готов сидеть хоть до скончания века.
В студии царил беспорядок. По полу были разбросаны холсты, повсюду валялись книги, бумаги, журналы. Через покрытый пылью и трещинами стеклянный потолок виднелись снежные сугробы и ночное небо. Посреди комнаты стояла железная плита с торчащими в разные стороны кривыми трубами. На них сушились полотенца. Авигдор вышел на кухню и вскоре вернулся.
— Я поставил чайник, — сказал он. — Если вы голодны, есть хлеб и масло. Ну, что слышно? В предпринимательском мире дела обстоят не лучшим образом. Один знакомый еврей с Налевки говорит, что с нами происходит то же, что и с молящимися во время Восемнадцати благословений: сначала пятится назад один, через некоторое время второй — но рано или поздно отойдут все.
— У вас свой магазин? — спросил Аса-Гешл.
— Одно слово, что магазин. Перебиваемся с хлеба на воду. Хотел уехать в Палестину, но не дали сертификата. Обязательно надо быть членом партии. Если нет — ты не человек. Говорят, переселиться в Палестину собирается гурский ребе. А вот бялодревнскому эта идея не по душе. И не столько ребе, сколько реб Мойше-Габриэлу. Старшее поколение знает только одно: «Мессия грядет». Видит Бог, что-то он не торопится.
— А вы ходите в молельный дом Бялодревны? — спросил Аса-Гешл, просто чтобы что-то спросить.
— Каждый день. Иногда утром, а иногда днем. Погодите, чайник, должно быть, уже вскипел. — И он выбежал из комнаты.
Барбара улыбнулась.
— Забавный человечек, — сказала она.
— Ничего в нем нет забавного, — возразил Аса-Гешл. — На таких, как он, держится еврейство.
— Вечно вы преувеличиваете. Что он собой представляет? Мелкий лавочник. Ничтожество.
— В вашем представлении — может быть. Я — другого мнения. Такие, как он, ничтожества, мелкие людишки уже две тысячи лет тащат на своем горбу всех евреев — и христиан, кстати, тоже. Это они всегда подставляли всем другую щеку.
— А кому, по-вашему, надо подставлять другую щеку? Уж не Муссолини ли?
— Я не говорю, что надо. Я — не христианин.
— Но и не еврей.
В этот момент из соседней комнаты раздались сопение, хриплый кашель и тяжелые шаги. Скрипнули половицы. Аса-Гешл и Барбара подняли головы. Дверь в спальню распахнулась, и на пороге возник Абрам.
3
Аса-Гешл думал, что из-за болезни Абрам осунулся и похудел, а оказалось, что стал он еще тучнее, чем был. Из-под незастегнутого купального халата виднелись огромный живот и широкая волосатая грудь. Лицо было красное, волосы вокруг лысины растрепались. Он стоял и не сводил с Асы-Гешла и Барбары своих больших черных глаз, сверкающих, как в прежние времена. Над густыми бровями, через весь большой, мясистый лоб протянулась длинная, кривая морщина. Барбара не сводила с него изумленного взгляда. Всем своим видом он напоминал ей сатиров в витринах антикварных магазинов.
