— Хватит, достаточно! Им уже не поможешь, Лука, — всхлипнул он.
— Как это произошло? — в оцепенении спросил я.
На стене горели яркие факелы, но я почти ничего не видел. Перед глазами все расплывалось — люди и стены смешались в моих глазах, буйный калейдоскоп красок придавил меня сверху каменной стеной. Я едва мог сосредоточить взгляд. В груди моей не осталось воздуха, я не дышал, замкнутый в своем теле.
— Я увидела, совершенно случайно, — в слезах прошептала служанка Маддалены. — Сам Савонарола заметил ее в толпе и ткнул в нее пальцем, как будто он ее знал. Он начал кричать: «Шлюха! Шлюха!» Люди подняли ее на плечи, чтобы монаху было виднее, и он начал обличать книгу, которую она держала в руках. Она хотела спасти эту книгу из костра. Кажется, это была книга по астрологии, потому что он орал: «Шлюха! Звездочетка!» А потом ее уронили с плеч, и целая свора народу погнала Маддалену к Арно. Они обзывали ее шлюхой, кричали, что астрология — это богохульство, что ее нужно очистить. Симонетта помчалась следом и бросилась в реку, чтобы помочь матери. Тут накатил огромный вал, и они утонули! Немного спустя они всплыли.
— Я слышал то же самое, — скорбно произнес Сандро. — Савонарола как-то увидел книгу по астрологии и магии, которую держала твоя жена, и заорал: «Шлюха! Колдунья!» И потом все закричали, и бешеная толпа погналась за ней. Девочка бросилась следом, хотя Маддалена старалась ее оттолкнуть и уговаривала бежать от нее. Но решительная Симонетта не стала ее слушать.
— Решительная… — прохрипел я. — Она была предана мне и матери.
Я помотал головой, чтобы прояснить зрение. Меня окружали потрясенные лица, и я махнул им, чтобы уходили. Я выгнал всех, даже служанку, которая выла от горя, и другим слугам пришлось увести ее силой.
Оставшись один, я лег на пол между Маддаленой и Симонеттой. Я взял обеих за руки. Речная вода с одежды собралась в лужу на полу, впитываясь в мою одежду, в мою кожу и кости, словно пытаясь растворить то, что осталось от меня после этой утраты, — пустую, бесполезную телесную оболочку. Я пролежал так молча долгое время, дожидаясь смерти, молясь о ней. Я молился прежде только дважды: когда стоял перед фресками Джотто в Санта Кроче и после похорон толстого рыжего Джинори в фьезольских холмах. Я завидовал Джинори, который умер вскоре после своей семьи, и молился о том же. Я молился о смерти. Я молил Бога о том, чтобы он соединил меня с женой и дочерью, где бы они ни были. Я умолял его и обещал отдать все, лишь бы он закончил эту шутку и дал мне умереть.
Но мои молитвы не сразу были услышаны. Стало ясно, что этой ночью я не умру, и тогда я начал говорить с Маддаленой и Симонеттой. Я говорил о том, как сильно их люблю. Я говорил, как много они для меня значат, как они важны для меня, как бесконечно я благодарен за возможность любить их. Я не раз говорил им об этом и раньше, и хотя бы в этом было какое-то утешение. А потом я начал рассказывать им свои тайны. Тайны, которые должен был раскрыть любимой Маддалене, пока было не поздно, но не сделал этого, потому что во мне засел страх.
— Мое имя Лука, и, наверное, я бессмертен, — заговорил я. — Мне больше ста семидесяти восьми лет. Я не старею, как другие люди. Я знал Джотто, а мой лучший друг по имени Массимо продал меня в бордель. Я убил многих людей.
Когда от звуков моего голоса по закопченным от факелов стенам побежали дрожащие тени, мне показалось, что мои жена и дочь сидят рядом и слушают.
Когда на другое утро пришел Сандро, я уже потерял рассудок.
К похоронам Маддалены и Симонетты рассудок мой еще не вернулся. Сандро одел меня и продержал всю панихиду, поэтому я не порвал на себе одежду и не носился с воем по церкви. А потом я бросил дворец и стал жить на улице. Богатства, сытость и прекрасный дом больше не имели для меня значения. Как в далеком детстве, я спал на площадях и под стенами близлежащих церквей, под четырьмя мостами через Арно и у высоких каменных городских стен. Я ел то, что находил или что мне подавали. Мне уже было все равно. Я снова стал оборванным нищим, с длинными грязными космами и запущенной, свалявшейся бородой. На один короткий миг в моей голове настало просветление, когда погребальный костер раздвинул пелену, которая застилала мой разум, и что-то в нем ненадолго прояснилось. Костер горел на площади Синьории. На том же самом месте, где Савонарола устраивал сожжение сует, был воздвигнут дощатый эшафот. На костре сожгли тела Савонаролы и еще двух монахов, после того как их повесили инквизиторы. Пока языки пламени лизали небо, я на короткий миг почти снова стал собой. Находясь на грани безумия и рассудка, я отчетливо понял, в чем ошибся этот монах. Савонарола не понимал одного существенного факта. Если правда, что потусторонний мир наполняет смыслом эту жизнь, то правда и то, что этот мир наполняет смыслом мир иной. Аксиома человеческого сердца заключается в том, что мы, как верил Фичино, боги, но в то же время мы прах и пыль, плодоносная бурая земля, что лежит на холмах, под зеленой порослью лесов и на черных полях, вспаханных перед севом. Мы — создания небес и земли. И спасение наше не в чистоте, а в богатстве, которое дает нам земля.
Через несколько часов тела трех монахов сгорели, и обуглившиеся конечности постепенно отвалились. Остовы еще свисали с цепей, которыми они были привязаны к эшафоту, и толпа забрасывала их камнями. А потом палач с помощниками подрубил подмостки и сжег их на земле, добавляя горы хвороста и вороша огонь над трупами, чтобы он поглотил каждый кусочек этих тел. Прибыли повозки и увезли прах, чтобы сбросить в Арно у Понте Веккьо, дабы останки не собрали для поклонения флорентийские глупцы, которые привели своего губителя к власти.
Время свернулось для меня в бессмысленный узел, так что я не знаю, сколько прошло времени, прежде чем ко мне пришел священник. Я целыми днями сидел у Арно, вглядываясь в его глубину. На поверхности воды пеленой растворенных красок и переливчатых радуг расплывались прекрасные лица моей жены и дочери. Иногда, прищурив глаза, я даже видел Марко. Моего старого друга Марко, который давал мне сласти и добрые советы. Я помнил его длинные густые ресницы и грациозную походку. В волнах мне виделись и другие люди: Массимо, его уродливое тело и острый ум; белокурая Ингрид с измученными глазами; Джотто, лучащийся добротой и живым умом; врач Моше Сфорно и его дочери, особенно Рахиль, которая учила меня, дразнилась и однажды попыталась поцеловать меня; Кьяра Иуди, которая ввела меня в мир любовных наслаждений; Козимо и Лоренцо де Медичи; Гебер, Странник и Леонардо. И никогда не оставляла меня Маддалена, запавшие мне в память переливчатые глаза и густая волна разноцветных волос, которые я никогда не уставал целовать. Иногда, видя, как она смотрит на меня из воды, я даже чувствовал аромат сирени с лимонным оттенком. Я просыпался в грязи с ее запахом в ноздрях и на языке, как будто любил ее во сне. И я не хотел просыпаться. И не мог позабыть о милой крошке Симонетте, на которую возлагал столько надежд. Она должна была стать ученым и философом, как Фичино, художником, как Леонардо или Боттичелли, и выйти замуж за короля. С такой красотой и очарованием, огромным приданым перед ней были открыты все пути. И она оставалась бы вечно молодой, как и я.
