Книга Пангея - Мария Голованивская

— Новое кончилось, а я сижу здесь, как болван.

Константин, вырастивший себе поверх обрюзгшей хари капризное детское личико, ковырял ложкой утреннюю кашу на соевом молоке. Он зло поглядывал воспалившимся глазом на свою некрасиво старившуюся вторую жену, которую он когда-то просто снял как шлюху в пятизвездочном отеле в Крыму, она успешно прикормила его, родила двух дочек и победительно вырвала его из окоченевших лап первой жены Наины. Со временем стала выглядеть совсем Мальвиной — с большим розовым бантом и бело-голубыми взбитыми локонами— и получила странную власть над ним, прибрала к рукам голубчика, касатика, сладкоперстого директора многих судеб и многих грандиозных начинаний, которые с удивительным постоянством заканчивались ничем. Начальник замыслов, огромных мечтаний и несбыточных планов — вот кем он стал вслед за Лотом, практически превратившись в него самого. Откуда такое неумолимое воспроизводство?

— Что ты имеешь в виду? — спросила его Кузя (он называл ее Кузей с первых дней, сокращенно от «кузина», она когда-то представилась ему так: «Я кузина одной вашей бывшей подруги, помните Таис?» Все они когда-то были кузинами разных Таис).

Она никогда ничего не пропускала мимо ушей — это был ее фирменный рецепт — раз он сказал, она должна отреагировать, иначе зачем он говорил?

— Да че кончилось-то! — потеряв терпение, прокричала она. — Говори уже, а?!

— Революцию делают от скуки, — забормотал Константин, — когда эпоха умирает, доживать в ней в мертвой на правах трупного червяка очень тоскливо и скучно, и это зловонное окоченение и заставляет народ резать царей. Лот умер, и эпоха кончилась. Они тоскуют и хотят резать. Наступила великая скука, и чтобы как-то заставить двигаться кровь, Голощапову отпилили башку. Я не прав?

Он плаксиво сморщился и выплюнул остатки каши в белоснежную тарелку с золотой каймой.

Нет, нет, совершенно не правы те клуши, которые уверены, что нужно изображать дур. Дуры, как куры, дешевое мясо, и сильные мужчины его не любят. Им подавай молочных ягнят, австралийских телят, черных свиней и мраморных бычков, им нужно, чтобы сияло и рвалось, они не едят дур, так если разок с голодухи проглотят, и все, им нужно богатое, свободное мясо с кровью, и эту кровь нужно холить в себе, чтобы вовремя пустить ее ему в лицо.

— Че ты несешь-то? — переспросила она еще громче и еще более угрожающе.

Константин достал капли, закапал их в гноившийся глаз и только потом, очевидно, смягчившись, продолжил:

— Ты только посмотри, что они пишут.

Он наклонился над газетой:

— «Исполнение Пятой симфонии Малера обещает стать заметным событием. Интерпретации маэстро масштабных романтических произведений отличаются оригинальностью и мощью». Ну какое это может быть событие? Что произойдет? Нету у них больше событий, вот они и выдумывают. Все встало в стране на дыбы, а они ковыряют в носу. Пятая симфония! Я же не делаю больше вид? У меня кончилось новое — речи, планы, просто желания, — тут он заговорил зло, — кончилось новое, так я и не делаю вид, что живу. Нечего больше показать народу! Нечего больше кинуть в стынущую топку событий. Время требует жрать! И я не достаю из кармана Малера.

— Ты маразматик, голуба, — равнодушно констатировала Кузя. — Не пойми о чем ноешь. Культура теперь виновата, скажите пожалуйста. А кто меня беременную в филармонию тягал?

Он встал из-за стола, подошел к окну, вытянул руку навстречу солнцу.

— Счастье еще, что дотянули до апреля, а то я боялся, что умру без солнца! Какие все-таки невыносимые здесь зимы, а, Конон, ты не находишь? Вот опять конъюнктивит, я ослаб, я вымотан!

Кузя сделала перешептывающимся дочкам знак выйти из столовой. Дочкам-девицам — тоже с бантами, розовым и зеленым, — было не привыкать, у папы тяжелая работа и потому тяжелый характер. За столом остался только Конон-младший — любимец Константина, ручной богатей, дрессированный, некогда очень точно подсказавший ему, что надо гнать Пловца: тот ворует, интригует, места своего не знает, Константин Пловца прогнал да и позабыл на следующий день, прогнал так, что тот и пикнуть не посмел, а вот доброго советчика с толстой мошной Константин приблизил к себе, временами обирая, но не давая напрасных надежд на какую-либо настоящую роль в стране. Пускай погреется в лучах власти — и будет с него. Одна только привилегия была у Конона — выслушивать и бескорыстно советовать ему — и этого, по мудрому прозрению Константина, человеку с большим сердцем и кипучим воображением будет вполне достаточно, а кому нужен бессердечный? Некуда их девать, бессердечных влюбленных короедов, пожирающих его светлую персону жадными взорами.

Конон-младший любил его и служил от всего сердца, что встречается совсем уж редко при больших капиталах. Отец его, конечно, тоже служил Лоту, это, можно сказать, традиция, но был холоден и корыстен, любовь его было ледяной, а этот старался изо всех сил: делал для него прогнозы, предсказания, чертил графики, выслушивал его многочасовые рассуждения о жизни, жалобы, делающиеся все более однообразными, серыми. Конон-младший мужественно вдыхал испорченный Константином воздух — что-то творилось с пищеварением у главного человека Пангеи, и он постоянно источал страшное зловоние, нередко сопровождаемое громораскатными звуками. Но Конон-младший был каждый раз благодарен Константину за эти вот совместные завтраки, а еще и за ощущение своей нужности, полезности, приобщенности к большому делу и большим целям — разве получить такое не настоящее счастье для каждого, кому известна осенняя хандра, разного рода пресыщенности и прочие растворяющие душу яды, обязательно попадающие в нее из ума?

Он как-то, давно уже, попросил Константина помочь ему с одной слабенькой золотодобывающей шахточкой на Крайнем Севере, том самом, куда из-за вечной многокилометровой свинцово-синей мерзлоты нет никакого наземного пути и где с неба падают ледяные иглы. В управлении этой шахтой уж больно много паскудства развелось и всякого другого пакостничества — и грязь адская, и воровство, и смертность повальная от алчности владельцев, скупящихся на лишний трос безопасности. Иначе было никак не помочь делу, кроме как забрать эту дырочку в земле себе и прогнать поганой метлой владельцев. Но, услышав просьбу, Константин надел мину, пожал плечами: «Разве я могу вмешиваться? Будет ли это по-людски, будет ли честно?»