«Посылаем радиста и горе-аппаратуру».
— Что это? — кричал Дзитиев. — Зачем мне горе-аппаратура? Мне своего горя хватает.
Николай расстроенно пожимал плечами. Потом выяснилось, что он неправильно записал, надо было: «Посылаем радиста Игоря с аппаратурой». Николай нервничал: впервые напутал.
Сообщили точную дату, когда выбросят Игоря. Наши раскладывали костры три ночи подряд: самолета не было. Мы думали, что случилась беда: подбили самолет или не туда прыгнул Игорь. Но наши успокоили: была нелётная погода. А у нас стояли ясные, красивые ночи: звезды все напоказ, как в планетарии.
Дольше ждать нельзя было: нам надо было уходить.
Мы с Николаем зашли проститься с Дедом. Костя предупредил нас, что Дед, как полагается, скажет нам напутственное слово.
Мы вытянулись по стойке «смирно», а Дед, оглаживая бороду, долго и скучно говорил общеизвестные вещи о том, что может произойти с нами в немецком тылу.
Закончив свою речь, он повеселел и добавил:
— И прошу вас очень: не суйте голову туда, где не пролезет задница.
На этом напутствие кончилось.
Когда я заполняла солдатскую книжку Николая и спросила, какое имя вписать, он сказал не задумываясь: Макс Цунге. Я подумала, что свою настоящую фамилию он, конечно, не назвал. Но имя — возможно. Может быть, его и в самом деле зовут Макс. И себе в «аусвайс» я тоже вписала свое настоящее имя: Елена. А фамилию взяла самую распространенную в здешних краях: Солдатенкова.
Николай сказал про наши документы:
— Отличная ли-па. Всё будет тип-топ. Как часы.
Меня придирчиво осмотрели Дзитиев и Тима. Дзитиев морщился, как от боли, и я понимала, что тут дело не во мне, а в его феодально-байских пережитках. Тима, напротив, был неестественно весел и разговорчив.
— Мать честна́я, что за разведчицы были когда-то: Мата Хари, мадмуазель Докте́р. Роскошные женщины, бальные туалеты, любовники-министры...
— Хватит, — сказала я.
— Молчи, пигалица, дай помечтать, — грустно сказал Тима.
Потом мы все оглядели Николая.
— Ты выглядишь, как типичный фриц, — заверила я.
У него был в достаточной мере помятый вид, какой и должен быть у солдата, застигнутого русской зимой в этой русской дыре. Вместо того чтобы в итоге блицкрига торговать колониальными товарами в родном Нойхафене, указанном в документах Макса Цунге. Потрёпанную пилотку — все фрицы щеголяли еще без ватных наушников — он носил так, что открывались рыжие завитки спереди. И только перчатки были добротные, кожаные, на меху, по видимости, с кого-то содранные. А в действительности полученные еще в Москве, великолепные, совершенно «штатские» перчатки.
Вместе с тем это был несколько беспечный солдат, который спутался с русской бабёнкой и для смеха обучил ее немецким песенкам, исполняемым под губную гармонику.
Еще не было просвета, но по каким-то непонятным признакам чувствовалась близость опушки. Макс поправил на мне пуховую косынку, бантиком завязанную под подбородком. Мы хорошо подгадали: к тому времени, когда начиналось оживленное движение на шоссейке, мы были уже далеко от леса.
У дорожного указателя стоял солдат в очках и сосредоточенно его рассматривал, хотя там и всего-то было написано два слова по-немецки: «Nach Kapitza» — «На Капицу».
— Что ты там изучаешь? — спросил Макс и, скинув пилотку, расчесал свои рыжие завитки, отчего они завились еще круче.
— Ты не знаешь, сколько километров до этой Капицы? Почему тут не указано?
— И указывать нечего. Я тебе и так скажу: пять километров без малого.
— Значит, ты уже давно сидишь тут, — заключил очкарик.
— Лучше сидеть, чем стоять, — глубокомысленно заметил Макс.
— Самое плохое — это лежать, — вздохнул солдат.
Машины шныряли мимо нас в обоих направлениях, но все неподходящие. То слишком шикарные, то закрытые брезентами, что указывало на ценность или секретность грузов.
— Вы на Капицу? — спросил очкарик.
— Нет. Мы в обратную сторону. — Макс распечатал пачку и угостил очкарика сигаретой.
— Я тоже в обратную, — сообщил тот.
— Почему же ты спрашивал про Капицу?
— Я люблю все знать.
— О-о! — с уважением протянул Макс.
— В отпуск? — спросил очкарик.
— Какой там отпуск! Из госпиталя. Я выздоравливающий, — сказал Макс с гордостью, словно это было почетное звание.
— Тебе повезло.
Макс не ответил, достал из кармана губную гармонику и заиграл: «На зеленой травке стоит домик лесника».
У нас он никогда не брал в руки губной гармоники, хотя она у него была. Когда мы собирались, Дзитиев сунул ему трофейную, и Макс сказал: «У меня есть своя».
На шоссе показалась полуторка с лаконичной надписью синей краской по борту: «Капуста».
Макс поднял руку с губной гармоникой. Шофер-солдат притормозил. Макс подхватил меня под мышки и бросил в кузов, словно куль с мукой. Водитель захохотал.
— Ты с ней не церемонишься, однако.
— А чего с ней церемониться! — сказал Макс и опять затянул свою «Зеленую травку».
Никакой капусты в машине не было, но стояли пустые бочки из-под нее.
Очкарик сидел в углу, насупившись. Машина рванулась, бочки стукнулись друг о друга.
— Привяжи их порознь! — крикнул шофер Максу. — А то я довезу одни донья!
Макс нашел тросик и, разъединив бочки, приторочил их к борту.
Хотя его ни о чем не спрашивали, очкарик объявил, что имеет увольнительную из части и едет на почту отправить посылку. Не свою, а фельдфебеля. Их часть заготовляет лес и там у них начальства — всего один фельдфебель. И тот вечно спит. Пьет и спит.
Макс ответил:
— Когда кот спит, мышам веселее.
Очкарик получил еще одну сигарету и вежливо поддержал разговор:
— Скоро эта лесная жизнь кончится.
— Что, весь лес порубали?
— Дох. Тут хватит на три райха. Разве ты не слыхал насчет вспомогательных частей?
— Что-то слыхал. Насчет маршевых рот тоже.
— То-то. — Очкарик помрачнел и молчал до самой развилки.
Макс попросил остановиться, отдал шоферу пачку сигарет и попросил, чтобы он довез меня до города.
Шофер сказал ему на прощание:
— Я тут мотаюсь взад-вперед. Если встретишь, подыми лапу.
Макс помахал мне рукой, стоя под круглым щитком с красным крестом и черным указательным пальцем.
Я осталась в кузове машины вдвоем с очкариком.
— Ты совсем не говоришь по-немецки? — спросил он.
— Немножко говорю.
— Ты все время молчала, я думал, что ты ничего не понимаешь.
— Я понимаю, когда говорят очень медленно.
— Все русские так, — заметил он многозначительно и долго молчал.
— Я из Штеттина, — сказал он вдруг. — Большой город.
— Солнцегорск тоже большой город.
— А! — Он махнул рукой. Что-то он соображал. Что-то ему было от меня нужно.
— Знаешь, у меня тоже есть в городе женщина, но сегодня я не успею к ней зайти. На Нижней улице, рядом с колонкой. У нее свой дом. Шьюра. Шьюра Соловьёва. Ты поняла?
— Вы хотите, чтобы я к ней зашла?
— Да, — ответил он, пораженный моей догадливостью.
— С приветом. Мит херцлихен грус, — уточнила я. — Будет сделано.
— От Теодора Гильгер. Гильгер. Файнбекерай, — развеселился он и ущипнул меня за подбородок.
Он был булочником и хотел бы закрепиться на заготовке дров под началом
