думала, что было бы безумием поддаться нежданному ужасу. Дени опять заговорил:
— Роза, я сейчас тебя удивлю, очень удивлю. Знаешь, нынче вечером я счастлив, первый раз в жизни счастлив. Да, — повторил он, — я счастлив.
Слышно было, что кто-то идет через бильярдную, натыкаясь на мебель. На пороге застекленной двери вырос силуэт. Раздался хриплый голос Ирен:
— Скоро ты пойдешь спать, Дени?
Он ответил, что еще посидит в саду. Роза совершила неосторожность: вполголоса стала убеждать брата идти вместе с женой.
— Заткнись! — крикнула Ирен. — Заткнись, мерзавка!..
Роза оцепенела, прижавшись к стене. Защитой ей служил круглый железный стол. На нее полился поток гнусной ругани, но звучал он глухо, потому что Дени зажимал ладонью рот жене. Что же осмелилась кричать эта бешеная? В чем она обвиняла Розу? Дикая сцена длилась лишь несколько секунд. Но мелькнувшая молния открывает взгляду в самой черной тьме беспредельные края. Так и Роза в эти краткие мгновения увидела страсти, которых она еще не знала, увидела мрачное пространство беспредельной и бесплодной пустыни, прорезанное кратерами угасших вулканов.
Жизнь большинства людей — мертвая дорога и никуда не ведет. Но иные с самого детства знают, что идут они к неведомому морю. И они чувствуют веяние ветра, удивляясь его горечи, и вкус соли на своих губах, но еще не видят цели, пока не преодолеют последнюю дюну, а тогда перед ними раскинется беспредельная, клокочущая ширь и ударит им в лицо песок и пена морская. И что ж остается им? Ринуться в пучину или возвратиться вспять…
Дени старался силой увести Ирен и тянул ее к лестнице, но она была сильнее его. Ему удалось удержать ее только потому, что она была в полуобморочном состоянии и пришла в себя лишь на первой ступеньке лестницы. Дени поддерживал ее до самой спальни. Она стонала:
— Не оставляй меня одну, не уходи в сад. Если уйдешь, я выброшусь из окна…
— Я остаюсь, ты же видишь. Сейчас лягу с тобой рядышком.
— Ты останешься тут всю ночь?
Да, да, конечно, он останется. Дени держал ее за руку. Ему казалось, что в отворенное окно доносится дыхание Розы; нет, это ветер зашелестел в листве. Он услышал, как щелкнула задвижка, — значит, Роза заперла дверь. И теперь она одна в своей спальне.
* * *
Роза, не шевелясь, сидела на постели.
По цинковой крыше застучали первые крупные и тяжелые капли дождя. Что взять с собою? Только туалетный прибор из позолоченного серебра. Самое необходимое из белья купить в Бордо. Потом ее носильные вещи вышлют по тому адресу, который она укажет. А куда — она еще успеет обдумать. Сейчас самое главное уехать отсюда. «Бежать куда глаза глядят. Только не оставаться здесь. Бежать…» Дени она пришлет в контору успокоительное письмо, скажет, что уезжает лишь ненадолго. Как бесконечно далека она от того пути, который смутно видела перед собой три года назад, в тот вечер, когда Дени провалился на экзамене… Теперь ничего не известно, как сложится в будущем ее жизнь, но тот путь надо найти, и она обязательно найдет его. Молитва то была или нет? Роза не могла бы ответить, но, наверное, то была молитва, ибо при свете ее ясно было, что именно нужно сделать. Сейчас, немедленно. Она думала лишь о том, что предстояло сделать немедленно. Она хорошо знала, что завтра выйдет из дому около шести часов утра, пойдет по проселочной дороге и будет долго ждать на остановке трамвая. В шесть, наверно, уже будет светло, и, если рассеется густой туман, она так и не увидит, как вырастет в сумраке огненный глаз циклопа. Но в ее душе это огромное око горело, как в темные предрассветные часы прежних дней.
1939 г.
ПИСАТЕЛЬ И ЕГО СОЗДАНИЯ
Нобелевская речь[15]
Человек, которого Вы сегодня чествуете, должен, мне думается, обратиться прежде всего к теме писателя и его творчества. Да и как мне обойти молчанием творчество и личность, обычные истории скромного французского писателя, которому сегодня Шведская академия воздает столь высокие почести? Нет, я не считаю, что именно тщеславие заставляет меня говорить о том, что с раннего детства вело меня по длинному пути к тому месту, которое я занимаю сегодня среди всех Вас.
Когда я начинал описывать узкий круг людей прошлого, который живет своей жизнью в моих книгах, я и не мог предположить, что тот уголок французской провинции, где я проводил школьные каникулы, столь мало знакомый самим французам, мог бы привлечь внимание иностранного читателя. Мы считаем себя единственными в своем роде. Мы забываем, что книги, которые восхищали нас — Джорджа Элиота или Диккенса, Толстого, Достоевского или Сельмы Лагерлёф, — описывают другие страны, которые не похожи на нашу, людей, принадлежащих другим народам и верованиям. И все же мы полюбили их, потому что мы узнали в них себя самих. Все человечество вмещается в образ французского крестьянина, и все пейзажи мира — в милые нашему сердцу с самого детства картины природы. Талант писателя в том и состоит, чтобы сделать близкими для всех тот тесный мир, в котором мы родились, где мы научились любить и страдать.
Моя художественная вселенная показалась безнадежно мрачной во Франции и за ее пределами. Будет ли мне позволено сказать, что это всегда меня удивляло? Живой человек именно в силу того, что он жив, страшится даже самого слова смерть; обычно людям свойственно удивляться и возмущаться, когда художественное произведение описывает человеческое одиночество даже в самой любви; среди них те, кто никогда не любил и не был любим, те, кого бросили и предали, те, которые тщетно пытались добиться чьего-то расположения, сами даже не бросив взгляда в сторону людей, которые добивались их признания и любви. «Не пророчествуйте нам правды, говорите нам лестное, предсказывайте приятное», — твердили евреи пророку Исайе.
Да, читатель требует, чтобы мы его обманули. Между тем произведения, которые остались жить в человеческой памяти, — как раз те, что вобрали в себя всю человеческую драму, не дрогнули перед несомненностью одиночества, против которого нет лекарства и с которым мы боремся, как с судьбой, до самой смерти, последнего одиночества, потому что каждый умирает в одиночку.
В мире романиста нет места надежде. Именно в такой мрачный мир нас уводит Ваш великий Стриндберг; таким бы стал и мой художественный мир, если бы уже в зрелом возрасте меня не посетила великая надежда. Она пронизывает лучом света мрак, который я описываю. Мой цвет — цвет черный, и видят
