Новожилов говорит да, есть письмо, на каком-то разъезде девочки у бабы Насти, мы говорит наводим справки. Я по этим справкам нашла разъезд, там ни девочек не было, ни Насти, она в феврале померла с голоду. Это их сосед стрелочник одноногий мне рассказал. Коля, он этот одноногий девочек подкармливал когда Настя померла, потом когда Россошь освободили повез их, а дом не нашли, да и как найти, там пожарище и труба торчит. Тогда он отвез девочек в Евстратовский, там у него сестра в детсаду работала, он ей девочек оставил чтоб подкормила, а то они почти что доходили. Я кинулась в Евстратовский на попутных, пришла по адресу, вижу там в огороде девочка в платке худущая работает, вскапывает грядку, спрашиваю фамилие стрелочниковой сестры, а девочка как заплачет и ко мне. Коля, поверишь я Ниночку не узнала вытянулась костлявая, а она ведь толстенькая была. Что война с людьми делает Коля! Аллочка тоже исхудала оборванная, но ничего. Я забрала девочек обоих к себе в Россошь живем все в Фединой комнате, тесно да что поделаешь. Я им из одежды кое-что справила, a то страшно смотреть. Нина стала в школу ходить. Юлины родители вернулись они тоже помогают. Юлю очень жалко. А за девочек Коля не волнуйся я карточки на них получила через райком теперь туфли обоим хоть какие достать, Новожилов обещался помочь. Коля, ты не волнуйся я девочек сберегу. Они шлют привет и Федя тоже.
Твоя сестра Вера».
Козырев вошел в каюту замполита и остолбенел. Балыкин сидел, ссутулясь и странно раскачиваясь, сжимая голову ладонями.
— Николай Иваныч! — встревоженно позвал Козырев. Тот не ответил, не перестал раскачиваться на стуле.
— Да что с тобой? — крикнул Козырев. — Николай Иваныч!
Балыкин разжал черные губы, но вместо ответа у него вырвалось рыдание. Трудное это было рыдание. Балыкина трясло, он пытался справиться с собой, ничего не выходило. Ткнул пальцем в письмо, лежавшее на столе. Козырев взял листки, исписанные неровными, продавленными твердым карандашом строчками. Прочел и обнял Балыкина за трясущиеся плечи.
В кают-компании «Гюйса» накрыт обеденный стол. Здесь все офицеры корабля, кроме Балыкина. Круглые корабельные часы показывают без четверти двенадцать. За уголком стола Козырев и Иноземцев блицуют в шахматы, постукивают фигурами по доске.
Толоконников ест свой обед — он дежурный по кораблю, ему надо пораньше пообедать.
— Только в море, только в море, — напевает под нос Иноземцев, — безусловно, это так…
Это была в то лето модная песенка в Кронштадте, ее исполнял в Доме флота джаз-оркестр КБФ, и легкий мотив быстро разлетелся по кораблям и береговым частям. Песенка была про союзников, про отважного капитана Кеннеди. «Шторм на море и туман», — запевал солист. «Джемс Кенне́ди!» — подхватывал джаз, лязгая тарелками. «Но отважен капитан…» — «Джемс Кенне́ди!» — орал джаз. Дальше шло о том, как немецкая подводная лодка пыталась атаковать союзнический конвой, но капитан Кеннеди не растерялся. «Фриц на дне уже орет: Джемс Кенне́ди!» А припев был тоже легкий, прилипчивый:
Только в море, только в море.
Безусловно, это так!
Только в море, только в море
Может счастлив быть моряк!
— Давайте, давайте, механик, — торопит Козырев. — Блиц у нас или не блиц?
— Только в море… Шажок! Еще шажок! А теперь мы вашего слона…
Румяный фельдшер Толстоухов, с интересом наблюдающий за игрой, говорит:
— А я слышал, знаете, как эту песенку переиначили? «Только в КМОРе, а не в море может счастлив быть моряк»…
Он краснеет, сказавши это. Стеснителен юный фельдшер.
— «Только в КМОРе»! — повторяет Галкин и прыскает. — Ну, дают! Не в море, а в КМОРе! Ну, остряки!
— Ну и правильно, — говорит Козырев. — А мы закроемся… Только в КМОРе, где ж еще… Ну, наседаете, Юрий Михайлыч…
— Только в КМОРе, — бормочет тот. — Еще шажок!
— Ладно, сдаюсь. — Козырев смахивает фигуры с доски. — Насобачились, механик. На свою голову я вас вы учил.
Толоконников доел второе, выпил неизменный компот и, спросив разрешения, выходит из кают-компании, взбегает на мостик. Голубой и словно бы выцветший от непривычной жары августовский день принимает его в душные объятия. Сигнальщик Ржанников изнывает на солнцепеке, вытирает потное лицо, но пот опять проступает, стекает по загорелым крепким щекам. Краснофлотцы ходят по верхней палубе голые по пояс. Толоконников обводит взглядом гавань, Усть-Рогатку с темно-серой громадой «Марата», которому недавно вернули прежнее имя — «Петропавловск».
Но вряд ли видит Толоконников привычный кронштадтский пейзаж. Мысли его далеко отсюда. Он и прежде был замкнут и молчалив по натуре, а теперь, когда исчез Федор со своей лодкой, замкнулся еще больше.
Как ушла лодка в начале июня, так и нет от нее вестей. Ни слуху ни духу, ни единой радиограммы. Может, Федор соблюдает радиомолчание, опасаясь, что немцы запеленгуют работу лодочной рации? Но после прорыва заграждений он должен был донести о выходе в Балтику. Два месяца прошло… предел автономного плавания… Погиб — так считают на подплаве. Так сказали Владимиру Толоконникову в штабе бригады подводных лодок, куда он обратился с запросом. Погиб Федор со своей «щукой», погибли еще две лодки, вышедшие после него. Наверное, подорвались на минах, перегородивших залив. Выходы лодок приостановлены…
А Владимир Толоконников не верит, что Федор погиб. Что-то случилось с лодочной рацией. Федор молчит вынужденно, а лодка его, может, вот в эти минуты форсирует заграждения. В мрачной темноте подводного мира идет, задевая минрепы… Скрежещут минрепы по бортам, натягиваясь, опуская рогатые шары… Много, много накидали мин… Почему позволили противнику засорить залив? Это кто-то спросил адмирала — это Юра Иноземцев спросил однажды, но не получил убедительного ответа. Да и кто ж ответит на это? за это?.. Так сложились военные обстоятельства — вот и весь ответ, никто не виноват, и кто-то ведь должен прорываться сквозь проклятые заграждения. Кто-то должен был пойти первым — и не вернуться… Чтоб уцелели другие, которых не выпустили в море…
Так думает Владимир Толоконников в жаркий августовский день на мостике «Гюйса», глядя невидящим взглядом на гавань, примолкнувшую в этот обеденный час. Всюду на кораблях сейчас стучат ложки по стенкам мисок, в кубриках и кают-компаниях обедают, травят морскую «травлю», просят (и получают или не получают) добавки. Невозможно представить себе, чтобы Федор и его корабль были мертвы!
Между тем внизу, в кают-компании, щелкает в динамике, и торжественный голос диктора произносит:
— Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Через несколько минут будет передано важное сообщение.
Грянула бравурная музыка.
— Это Орел, —
