Он почувствовал, что окунается в юность и веселье. Если б он мог, подумалось ему, если б он только мог, он бы влился в течение этой жизни и был бы таким, как они.
— Мистер Дин,— произнесла воспителла,— вы очень чувствительны.
— Мне очень много лет. Может быть, в этом причина,— ответил Дин.
Комната была и старой, и старомодной, словно двухсотлетней давности,— небольшой кирпичный камин, отделанный белым деревом, и сводчатые дверные проемы, и окна, от потолка до пола, скрытые тяжелыми черно-зелеными занавесями с золотой нитью. Здесь царили прочно обосновавшийся комфорт и ощущение нежности, которого современная архитектура — алюминий и стекло — никак не могла дать. В комнате кое-где виднелась пыль, было шумно, может, и грязновато, но возникало чувство, что ты дома.
— Я человек старого склада и, видимо, скоро совсем впаду в детство,— сказал Дин,— Боюсь, что для меня опять настало время уверовать в сказки и волшебство.
— Это не волшебство,— ответила воспителла.— Это наш образ жизни, только так мы и можем жить. Согласитесь, что нам тоже хочется выжить.
— Конечно.
Он снял мятую шляпу с колена и медленно поднялся.
Теперь смех казался слабее, а топот — тише. Но ощущение юности — свежести, кипучей силы, радости — все еще наполняло комнату. Оно озарило своим сиянием всю эту старую ветошь, и сердце Дина внезапно защемило от счастья.
Воспителла все еще сидела на полу.
— Вам что-нибудь нужно, мистер Дин?
Дин мял в руках шляпу.
— Больше ничего. Кажется, я получил ответ.
Даже произнося эти слова, он не мог поверить, он знал, что невозможно поверить, будто он когда-то, стоя перед дверью этого дома, твердо считал, что до правды докопаться нельзя.
Воспителла поднялась.
— Вы придете к нам еще? Мы будем очень рады видеть вас.
— Может быть,— сказал Дин и повернулся к двери.
Вдруг на полу, вертясь, возник волчок, золотой волчок, искрящийся драгоценностями; он вбирал свет и разбрасывал вокруг себя тысячи цветных бликов, и его кружение сопровождалось мелодичным свистом — чем-то вроде музыки, запрятанной внутрь и расплавлявшей человечью душу.
Дин почувствовал, что надо уходить, хотя, сидя в кресле, он думал, что уйти невозможно. И снова донесся смех, и реальный мир куда-то уплыл, и внезапно комната наполнилась волшебным светом Рождества.
Он быстро сделал шаг вперед и уронил шляпу. Он больше не знал ни своего имени, ни того, где он сейчас, ни как он попал сюда,— все это было ему безразлично. Он почувствовал, как счастье в нем бурлит и переливается через край, и он наклонился, чтобы достать волчок.
Дина отделяло от него лишь один-два дюйма, и он, наклонившись, сделал еще шаг, протянул руку — и попал ногой в дыру на старом ковре и рухнул вниз.
Волчок пропал, и рождественские огни погасли, и опять перед ним возник реальный мир. Ощущение бурлящего счастья исчезло, и в этой комнате — убежище для всех — остался лишь старик, который силился встать с пола, чтобы оказаться лицом к лицу с чужаком.
— Простите,— сказала воспителла.— Вы почти дотянулись. Может быть, в другой раз.
Дин покачал головой.
— Нет! Только не в другой раз!
Воспителла мягко ответила:
— Мы не могли вам предложить ничего лучшего.
Дин неумело водрузил шляпу на голову и, дрожа как в лихорадке, повернулся к двери. Воспителла открыла ее, и Дин, пошатываясь, вышел на улицу.
— Приходите еще,— произнесла воспителла очень мягко.— В любое время.
На улице Дин остановился и привалился к дереву. Он снял шляпу и вытер лоб.
Если раньше Дин был просто потрясен, то теперь в его душу вполз страх — страх перед существами, устроенными иначе, которые едят не как люди, а по-другому, которые высасывают юность и красоту, которые пьют воду из высыхающего букета, которые отщипывают по кусочкам радость у веселящегося ребенка и даже заедают смехом.
И неудивительно, что здешние дети взрослей, чем полагается быть в их годы. Потому что чужаки лишают их ребячливости, дети для них — лишь подножный корм. Каждому человеку, наверное, положено немало веселой беготни и детского смеха, подумал он. Иной использует не все, что ему причитается, на это может быть лимит, а другой истратит все до конца, радость уйдет, он будет взрослым, а в душе у него не останется больше ни смеха, ни удивления.
Воспителлы не берут денег. Им и ни к чему их брать, потому что деньги им не нужны. В доме у них чего только нет, чего только они не накопили за долгие годы!
И вот за все это время он первый ощутил, он первый выявил истинную сущность чужаков, привезенных домой Леймонтом Стайлсом. Грустно было сознавать, что он первый это обнаружил. Он сказал себе, что он стар, может, потому и оказался первым. Но это были всего лишь слова, почти автоматически сорвавшиеся с губ, просто он сам себя пожалел. Однако можно было предположить и это.
Может, старикам как-то компенсируют потерю способностей? Может, когда тело слабеет и разум мутнеет, появляются некие таинственные силы, нечто вроде чутья ищейки, они словно угольки почти сгоревшей жизни?
Он всегда беспокоился о том, что стареет, сказал он себе, но кто же считает старость достоинством? Он забывал о настоящем, зато его озабоченность по поводу прошлого росла все больше и больше. Он начал впадать в детство и сам об этом знал — может, тут и заключалась разгадка? Может, потому он видел волчок и рождественские огни?
Ему хотелось знать: что бы произошло, если бы он схватил волчок?
Он надел шляпу на затылок, оторвался от дерева и медленно побрел вверх по улице, направляясь к дому.
Что он должен сделать теперь, когда он раскрыл тайну воспителл, спрашивал он себя. Конечно, он мог бы побежать и растрезвонить об этом, но никто бы ему не поверил. Его бы вежливо выслушали, чтобы не ранить чувства старика, но любой житель городка счел бы это игрой воображения, и тут ничего нельзя было бы поделать. Потому что, кроме собственной непоколебимой уверенности, он не располагал бы ни единым доказательством.
Он мог бы привлечь внимание к тому, что молодежь теперь рано созревает, как сегодня днем к этому привлек его внимание Стаффи. Но он не сумеет доказать даже это, так как в конечном счете все жители городка дадут рациональное объяснение случившемуся. Даже если других причин не найдется, они это сделают из чувства родительской гордости. Ни один человек не будет удивляться тому, что у его сына или дочери особенно хорошие манеры и что по развитию молодежь Милвилла стоит выше среднего уровня.
Казалось бы, родители должны заметить, им просто следовало бы задуматься над этим — ведь не могут же дети всего городка быть так хорошо воспитаны и так уравновешенны! И все же никто ничего не замечал. Перемены подкрадывались так медленно, происходили так гладко, что просто не были заметны.
