рядом со мною на нарах сидит тот человек в лохмотьях и внимательно смотрит на меня.
— Ну, парень, выцарапался ты из лап смерти… Твоему сердцу можно позавидовать…
Я лежал без движения, даже с трудом поднимал веки, а человек рассказывал, что меня привезли в лазарет при лагере военнопленных. Он произнес какое-то немецкое название. Лагерь находится в местечке Эльванес, километрах в десяти — пятнадцати от Киркенеса.
— Это я тебя кромсал, — сказал он. — Здоровья тебе, парень, отпущено на сто лет… Да что с этого… — Он замолчал, а потом добавил: — Сам я из таких же. Попал сюда раненый. По профессии фельдшер, а здесь вот и режу, и шью, и на дуде играю…
Я не мог ответить человеку. Сил не было даже открыть глаза. Человек ушел, а я опять провалился в небытие.
Дня через два обнаружил, что помимо меня на нарах лежат еще трое наших ребят. Командир отделения мотористов Александр Яруш. Он тяжело ранен, перебиты оба бедра, и его Николай Иванович, как и меня, заковал в панцирь из прутьев и цемента. Саша Фомин без руки (значит, это ему обстригал Николай Иванович ножницами культю). А дальше, в углу, матрос Леонид Сокольников. Он тоже тяжело ранен. Вскоре Леонид куда-то исчез из барака. Наверное, умер, а возможно, был куда-то переведен, но больше никто из нас его не видел.
Лежу и рассматриваю сооружение из железного лома и цемента, которое возвел вокруг меня Николай Иванович. Цемент окаменел, из него торчат прутья и лоскуты тряпок. Под правой рукой кусок изогнутой трубы. Перебитое предплечье поднято и лежит на трубе. «Сооружение» тяжелющее, но я и так не могу подняться.
Передохнув, открываю глаза и рассматриваю помещение. Находимся мы в каком-то небольшом деревянном домике, видно, изоляторе. Сторожит нас пожилой немец. Я уже давно смотрю на него. Глаза сухие, печальные. Он иногда подходит к нам и подает воду. Но чаще сидит у окна и подолгу смотрит куда-то через невидимое мне стекло. Иногда ловлю его взгляды на себе. Кто этот человек? Зачем он здесь?
— Хороший Фриц, — шепнул мне как-то Саша Фомин, который раньше всех нас стал поправляться и уже ходил по домику. — Знаешь, он даже кое-чего из еды нам приносит.
Так вот откуда эти корки хлеба, вареная брюква…
Теперь моим постоянным занятием становится наблюдение за «хорошим Фрицем». Старческое, иссеченное морщинами лицо, видимо, не совсем здорового человека. Глаза задумчивые. Все чаще замечаю, как он подолгу смотрит на нас.
От Николая Ивановича узнаем, что «хороший Фриц» только недавно попал в армию. В его возрасте не служат, но он здесь.
— Видно, совсем туго приходится фашистам, раз такие у них в армии, — заметил Саша Фомин.
— У него большая семья, — продолжал Николай Иванович, — двое его сыновей уже погибли на фронте…
В том, что мы с Сашей Фоминым стали быстро поправляться, заслуга «хорошего Фрица». Особенно нужна была его помощь, когда лежали. Он подавал нам кипяток и приносил кое-что с кухни. Тянутся долгие, как годы, лагерные дни. Начал потихоньку подниматься на ноги, хотя, конечно, ходить еще не мог. Сашка Фомин подержит меня сидя, а потом кладет на спину. Теперь он за нами с Александром Ярушем присматривает.
Как-то опять зашел Николай Иванович.
— Сегодня с тебя, герой, буду швы снимать, — с порога сказал он, — и сделаю перевязку.
Меня сразу бросило в озноб. Опять нестерпимая боль. Кто лежал в войну в госпиталях, тот знает, что такое первая перевязка. Бинт присыхает к ране намертво, и его отрывают с кровью, а у меня были не бинты, а тряпки, и они уже приросли к ранам.
— Рви сразу! — кричу, а у самого даже в глазах потемнело от боли, какая сейчас будет.
Когда Николай Иванович «высвободил» тряпку с живота, я увидел, что в нем торчат белые жестяные полоски…
— Это и есть твои швы, — сказал фельдшер. — Ишь как вросли, не вырвешь…
Я вспомнил, что перед «операцией» на нарах рядом с шилом и ножницами лежали эти жестянки. Их нарезали из консервных банок.
Сцепив зубы, молчу, а Николай Иванович орудует иглой. Обыкновенной иглой с черной ниткой он зашивает мою расползшуюся рану.
— Терпи, брат, — повторял он, — ты ведь уже не такое вытерпел…
И я терплю. А куда денешься…
Видно, молодость брала свое. На следующий день я уже пришел в себя и даже стал подниматься на ноги. Оклемался после перевязки и Саша Фомин, а вот Александру Ярушу было худо. Он не переставая стонал, и мы, чтобы хоть как-то облегчить его страдания, развлекали его разговорами.
«Хороший Фриц» делал для нас все, что мог. Он приносил кипяток, дал мне какие-то тряпки, в которые я смог закутать свои босые ноги. Ведь у меня не было даже носков. Потом появилась моя «канадка». Там, где ее располосовал ножом тот фашист, она была зашита. «Канадке» я особенно обрадовался. Своя, родная вещь вернулась. Она была из той моей жизни, до плена, и будто сейчас возвращала мне жизнь.
Спасибо «хорошему Фрицу». Да, не все немцы — фашисты, есть среди них и люди.
Как-то он начал шептаться с Николаем Ивановичем, и тот, озабоченный, подошел к нам.
— Он говорит, что завтра приезжает какое-то начальство. Будут допрашивать вас. Так что вы того…
Милый Николай Иванович ушел, а мы стали совещаться, что и как будем говорить. Здесь же поклялись; правды не скажем, лучше умрем, а не предадим нашу Родину и своих товарищей. От нас добьются немного…
Действительно, на следующий день к нашему домику подкатил легковой автомобиль. Из него вышли двое. Оба офицеры. Первый пожилой, с Железным крестом на кителе и множеством орденских колодок. Видимо, у него был большой чин, потому что другой офицер, совсем еще молодой, вертелся около него вьюном и все заглядывал ему в глаза. Его я сразу назвал про себя Подхалимом. Они вошли в наш домик, глянули на нас и тут же вышли.
— Не понравился наш воздух, — шепнул мне Саша.
Но тут же вошли солдаты с носилками и, перевалив меня на них, вынесли на улицу. Старший немец посмотрел и что-то сказал солдатам. Те потащили меня в какое-то помещение и поставили носилки на стол, сколоченный из досок. К моему удивлению, Подхалим обратился ко мне на чистом русском языке, и я даже вздрогнул.
— Отвечай четко, ясно. И не вздумай врать.
Кто этот тип? Чистейшая русская речь и мышино-серая форма для меня никак не могли соединиться в одно.
— Фамилия?
Ответил.
— Где родился?
— Башкир?
— Русский.
— Давно в армии?
— Третий месяц.
