и жаждой. А с чем останется тогда эмир? Кто его тогда послушается. Набрался Мукумбаев в Западных Европах всякого. Слушай речь, но распознавай ложь и правду. Правду возьми — ложь накажи…
Станет он, Алимхан, задумываться! Вот одержит победу, тогда уж не до «гуманности». Налетит стаей орлов на сборище черни. Безжалостным демоном, таким, которому позавидуют и повелители ада, он будет бить непокорных, притиснув их к горящей земле. Горе же всем с сомневающимися сердцами! Всех захлестнет океан мести! Нет, ему претит постное лицо Мукумбаева. Мулла Ибадулла Муфти со своей вечно скривившейся мордой, которой коснулся перст нечистой силы, лучше! Конечно, Мукумбаев возжигает огонь истины, а от гнилушек муллы Ибадуллы Муфти — один густой дым. Но иногда лучше дым…
Он, эмир, — караванбаши. Потянул за бурундук — поводок, продетый в нос первого верблюда, — и заставил тронуться с места караваи судьбы. Приятно чувствовать, что от движения твоей руки зависит ход истории.
И все же Алимхан все поглядывал на дверь.
Какой гордец Мукумбаев! Сам наговорил тут грубостей, а обиделся на резкое слово и ушел. От высокой горы и тень велика. Да, Мукумбаев высокая гора. Все страны в его руках. С ним нельзя не считаться.
Эмир уже не мог сидеть на месте. Он уже клял свою поспешность — мать всех ошибок. Так мечется гончая собака, опоенная бузой. Он теперь винил себя во всем. «Мы, несчастный, попали в долину бедствий! Почему Мукумбаев посмел уйти, не рассказав ничего о любимой дочери Монике? — Он и взаправду вообразил, что любит ее. — Почему Мукумбаев не изложил всех доводов? Позвать его!»
Оказывается, полномочными министр сразу же после неприятного разговора выехал из Кала-и-Фатту.
Эмир впал в состояние раздражения. Он обозвал всех советников своевольными болванами. Он продиктовал спешное послание Ибрагимбеку, в котором повелевал прекратить какие бы то ни было воинственные выходки и вылазки под угрозой кары всемогущего. Письмо, припечатанное большой эмирской печатью, он отдал своими руками джигиту-гонцу, приказав:
— Гони!.. Не различай, светло или темно… Не останавливайся на ночлег… спи в седле… Меняй коней… Замешкаешься — берегись! Плохое случится с твоей женой и твоим отродьем… Гони!
На всем пути из долины Пянджшира до захолустного, тонущего в болотах Ханабада на горной гиндукушской дороге Бухарский центр всегда держал в караван-сараях посты с подставными лошадьми.
— Удача да сопутствует моему гонцу! — лицемерно восклицал эмир и в курыныше, и в михманханах, и в покоях, отведенных бадахшанской очаровательнице.
«Слишком много уже исламских газиев выпили из рук виночерпия судьбы напитка мученичества», — думал Алимхан, но он лицемерил даже сам с собой. Успехи Ибрагимбека, победы в стычках с правительственными войсками пугали эмира: «Эдак и взаправду конокрад возомнит себя этим… дуче или фюрером, а то и халифом. Нельзя давать ему воли». Удивительно. Эмир мало думал о девице Монике, о той, кого еще недавно он широковещательно объявил своей дочерью. Что ему до того, что она живой человек со своими чувствами, стремлениями, взглядами, переживаниями. Он видел ее, когда она была совсем крошкой, и не помнил. В его представлениях она была просто молоденькой девушкой, каких он немало перевидал на своем веку.
Нет, все-таки ему пришлось подумать о ней всерьез, но как хорошо, что тогда его сватовство не удалось, как хорошо, что он не выдал ее за Ибрагимбека. Ни к чему было родниться с конокрадом. Залез бы мужлан на трон мангытов. А что было бы с дочерью, это нисколько его не волновало. Он просто отмахнулся от нее.
Иначе думал Мукумбаев. В большой тревоге, полный беспокойства, он глухой ночью выехал из Кала-и-Фатту по джелалабадской дороге. Он решил во что бы то ни стало разыскать Монику. Мудрец и политик, он понимал, что принцесса она или не принцесса, но доставит всем немало хлопот.
Под мерное покачивание в седле он вспоминал ее такой, какой она предстала перед ним. И не редкая красота девушки поразила его тогда. «Совсем она не такая беспомощная, невинная овечка! Инглизы знают, что делают, играя с куколкой!»
Он был очень умный, очень осторожный, очень прозорливый царедворец — этот купец Мукумбаев. Ошибался он лишь в одном: думал об инглизах, о восточном фашизме, о Пир Карам-шахе, об Англо-Индийском департаменте, о странной экономке пешаверского бунгало, о самом хозяине бунгало. Столько мыслей копошилось в его мозгу — но он совсем упустил из виду Ага Хана, и это сбило его со следа.
Да и мог ли многоопытный коммерсант и государственный деятель, предпринявший миллионную торговую операцию по снабжению всех сил антисоветской контрреволюции оружием и амуницией на Среднем Востоке, уделить значительное место в своих рядах какой-то девчонке, пусть неглупой, пусть вышколенной своими наставниками из Англо-Индийского департамента.
С точки зрения Мукумбаева, саму Монику теперь, когда политическая акция в Лиге Наций сорвалась, лучше превратить в товар, которому, правда, немалая цена на любом азиатском и африканском невольничьем рынке. Моника, став товаром, лишится своей воли и права распоряжаться собой.
«Цена девице, — раздумывал полномочный министр, когда обстоятельства его вынуждали вспоминать о Монике, — в портах арабских княжеств Персидского залива тысяч тридцать, а с ее белой кожей и саманными волосами и все пятьдесят, может быть, и больше. На том и порешим. А переправить ее на Бахрейн или даже в Оман проще простого. И от ненужных осложнений избавимся и прибыли свои приумножим».
При всем размахе международной своей деятельности серебролюбец и скупец Мукумбаев оставался азиатским торгашом, ничуть не брезгующим мелкими, весьма небезвыгодными операциями с живым товаром. Да и с точки зрения корана и шариата купля и продажа невольников является вполне законным, пристойным делом.
Но мог ли Мукумбаев даже в мыслях представить, что возмездие придет к нему именно по коммерческой линии, и что «товар», девчонка, рабыня заставит его понести огромные убытки и приведет к краху его весьма почтенного предприятия.
ХИТРЕЦЫ
Кто знает лекарство от заболевания, именуемого алчностью?
Кей Кавус
Сорок разбойников не могли ограбить одного голодранца.
Насреддин Афанди
В пучину изумления и океан недоумения погрузился Начальник Дверей господин Абду Хафиз при виде Молиара. Уезжал он из Кала-и-Фатту вороной, а предстал сейчас на пороге павлином с радужным веером хвоста.
Тогда, темной предрассветной порой, в серой дервишеской хирке тайком Молиар покидал эмирский дворец после памятного разговора с Бош-хатын. Воровски провожал его Начальник Дверей в конюшенный двор, выбрал ему невзрачного конька и даже не обернулся на прощание, когда заскрипели створки ворот. Молиар исчез, и Бош-хатын не вспоминала о нем,
