— Нет, — твердо сказал он и увлек меня к выходу, чтобы поскорее повторить это утешительное «нет» Орасу и успокоить его.
Пройдя несколько шагов, Арсен остановился.
— Покажите-ка еще раз записку, которую она оставила.
Эту записку Орас уже показывал нам. Он снова дал ее Полю, и тот внимательно ее перечел. В ней говорилось следующее:
«Успокойтесь, дорогой Орас, я ошиблась. Вам не грозят скучные заботы и обязанности отца; но после всего, сказанного вами за последние две недели, я поняла, что наш союз может привести вас к несчастью, а меня — к позору. Разрыв этот назревал уже давно. Я знаю, что мой поступок огорчит вас, но вы примиритесь с ним, когда поймете, что взаимное уважение требовало этого решительного и благоразумного шага. Прощайте навсегда! Не ищите меня, это бесполезно. Не тревожьтесь обо мне, теперь я сильна и спокойна. Я покидаю Париж, быть может, я поеду на родину. Мне ничего не нужно, я вас ни в чем не упрекаю. Вспоминайте обо мне без горечи. Я ухожу, призывая на вас благословение господне».
Письмо это не предвещало ничего зловещего, однако оно нас не успокоило; меня в особенности, ибо еще при последнем свидании с Мартой я заметил у нее все признаки безысходного отчаяния и ту мрачную решимость, которая может толкнуть человека на что угодно.
— Придется вам, — сказал я Орасу, — собраться с духом и рассказать нам слово в слово все, что произошло между вами за эти две недели, тогда нам легче будет судить, насколько основательны ваши опасения. Может быть, вы и преувеличиваете: не могли же вы быть настолько жестоки с Мартой, чтобы заставить ее совершить какой-нибудь безумный поступок. Это натура религиозная, характер, может быть, более сильный, чем вы думаете. Говорите же, Орас. Мы вас слишком жалеем, чтобы порицать вас, что бы вы нам ни рассказали.
— Мне исповедаться перед ним? — ответил Орас, глядя на Арсена. — Наказание суровое, но я заслужил его и повинуюсь. Я знал, что он любит Марту и что он более достоин ее, чем я. Самолюбие мое страдало оттого, что кто-то другой мог дать ей счастье, которого она не знает со мной; думаю, что в порыве гнева я скорее убил бы Марту, чем позволил Арсену спасти ее!
— Да простит вас бог! — сказал Арсен. — Но признавайтесь до конца: почему вы так мучили ее? Из-за меня? Вы отлично знаете, что она меня не любит.
— Да, я знал это! — сказал Орас с внезапной вспышкой гордости и эгоистического торжества; но тут же глаза его увлажнились и голос дрогнул. — Я знал это, — продолжал он, — но я не хотел, чтобы она даже уважала вас, великодушный Арсен! Меня оскорбляла мысль, что, сравнивая нас, она в глубине души неизбежно должна будет отдать предпочтение вам. Вы видите, друзья мои, к моему тщеславию примешивалось немало угрызений совести и стыда.
— В конце концов, — возразил Арсен, — не так уж она обо мне сожалела и не так уж много думала обо мне, чтобы ей трудно было и вовсе меня забыть.
— Она долго защищала вас, — ответил Орас, — защищала с упорством, доводившим меня до бешенства. Потом вдруг вовсе перестала о вас говорить, покорилась со спокойствием, за которым, думаю, крылось тайное презрение. Это произошло в то время, когда нужда заставила меня согласиться, чтобы она опять начала работать; и хотя внешне я поборол свою ревность, каждый раз, когда она уходила из дому одна, меня мучили подозрения. Но я боролся с собой, Арсен, и, клянусь, очень редко давал это почувствовать. Лишь несколько раз в гневе у меня вырвались какие-то намеки, и они, по-видимому, задели и смертельно оскорбили ее. Она не выносила, когда ее подозревали во лжи или хотя бы в самом ничтожном обмане, — гордость ее восставала. И, видя, как с каждым днем в ней нарастает возмущение, я начинал опасаться, что она разлюбит или покинет меня. Все же в течение последних нескольких недель я стал больше владеть собой, а она — несправедливая! — она принимала мою стойкость за равнодушие. Но вот несчастное обстоятельство внезапно вызвало бурю. Я решил, что Марта беременна. Теофиль навел меня на эту мысль, и я был потрясен. Мне стыдно признаться, насколько мало развиты во мне отцовские чувства. Что делать, если я не достиг того возраста, когда этот инстинкт просыпается в человеке! А нужда и лишения — разве не превращают они в проклятие то, что могло бы быть счастьем в других условиях? Короче, расставшись с Теофилем, я бросился домой — сегодня тому ровно две недели — и стал расспрашивать Марту, — признаюсь, скорее со страхом, чем с надеждой. Она не дала мне прямого ответа, а затем, разгневанная моими опасениями и жалким малодушием, заявила, что если бы имела счастье быть матерью, то не стала бы вымаливать у меня для своего ребенка отцовского покровительства, потому что люди моего положения не понимают отцовских обязанностей и всячески от них уклоняются. В этом я уловил затаенную мысль о вас, Арсен, и пришел в ярость; она отнеслась ко мне с уничтожающим презрением. Все эти две недели наша жизнь была сущим адом, а разрешить мучившие меня сомнения мне так и не удалось. То она мне говорила, что она на шестом месяце, то говорила, что не беременна вообще, и, наконец, заявила, что если бы это с ней случилось, то она все скрыла бы, уехала и стала бы воспитывать своего ребенка вдали от меня. В этих спорах я был бесчеловечен, каюсь со слезами, и не могу себе этого простить. Когда она отрицала свою беременность, я вызывал ее на признание притворной нежностью; когда же она признавалась, я разбивал ей сердце своим отчаянием, своими проклятиями и, нечего греха таить, оскорбительными сомнениями в ее верности и горькими насмешками над тем счастьем, которое она готовит себе, произведя на свет наследника моих долгов, моей лени и моего разочарования. Впрочем, бывали и минуты восторга и раскаяния, когда я принимал свою участь с чистосердечием и какой-то лихорадочной отвагой; но вскоре я опять впадал в прежнее состояние, и тогда Марта говорила мне с ледяным презрением: «Успокойтесь, я вас обманула. Мне только хотелось посмотреть, что вы за человек. Теперь, когда я знаю меру вашей любви и мужества, я могу сказать вам: я не беременна, и повторить, что если бы это и случилось, я не стала бы приобщать вас к тому, что сочла бы самым большим для себя счастьем».
Что же мне еще сказать? С каждым днем рана раскрывалась все больше. Позавчера разлад был глубже, чем накануне, и, наконец, вчера он дошел до предела, за которым должна была последовать катастрофа, если бы, постоянно терзая друг друга, мы оба не притерпелись к боли. В полночь, после ссоры, которая продолжалась два мучительных часа, меня вдруг настолько ужаснули ее бледность и изнеможение, что я разрыдался. Я бросился на колени, целовал ей ноги, я предлагал ей вместе умереть и лучше так прекратить пытку нашей любви, чем осквернить ее разрывом. Она ответила лишь страдальческой улыбкой, подняла глаза к небу и замерла как бы в экстазе. Потом обвила мою шею руками и прижалась к моему лбу губами, иссушенными лихорадкой. «Не будем больше говорить об этом, — сказала она, вставая. — То, чего вы боитесь, не случится. Вы, наверное, очень устали, ложитесь; мне осталось еще несколько стежков. Спите спокойно; я тоже спокойна, как видите!»
Спокойна! А я, глупец, ей поверил и не понял, что это было спокойствие смерти, которая навсегда омрачит мою жизнь. Я уснул весь разбитый и проснулся уже среди бела дня. Первым моим движением было кинуться к Марте и на коленях благодарить ее за доброту ко мне. Но я нашел только эту роковую записку. В комнате ничто не говорило о поспешном отъезде. Все было прибрано, как обычно; только комод, где лежал ее жалкий скарб, был пуст. Постель была не тронута; она не ложилась. Привратника в три часа ночи разбудил звонок — кто-то из жильцов просил, чтобы его выпустили, он машинально потянул шнур, ибо в дни холеры люди выходят в любой час, чтобы найти или оказать помощь. Он никого не видел и только слышал, как захлопнулась дверь. Но я, увы, ничего не слышал. Я спал мертвым сном, в то время как она готовилась к бегству и вырвала у меня сердце из груди, навеки лишив меня любви и счастья!
