Пахнущие самогонкой грузчики уже посвятили меня в причину их переезда. Сын дяди Сени — наркоман, и по его вине умер от передозировки соседский парень. Склеил ласты в туалете этой самой квартирки. Вплоть до самого их отъезда были какие-то соседские разборки. Поэтому невестка приехала в Тирасполь с подбитым глазом. Что сынуля-нарком, что его покойный дружок были на несколько лет младше меня. Славное идет за нами поколеньице… Не боятся в погоне за кайфом убивать себя шприцем, а вот пули страшатся. Какая, в сущности, разница? Если она есть, только в худшую, позорную сторону…
Приткнув на кухню холодильник и стол, в комнату диван, подключаю к розетке и плохонькой коллективной антенне телевизор. Кое-как настроив его, выхожу на улицу, чтобы где-то перекусить. С одной стороны — частный сектор, там ничего не сыщешь. С другой — высотные дома. Поворачиваю к ним. Магазин рядом, но я не хочу просидеть вечер в обшарпанных стенах квартирки. Иду смотреть район. Через пару кварталов попадается кафе. Над входом вывеска: «Парусник» Квадратное зданьице с круглыми, наподобие судовых иллюминаторов окнами выглядит странно и некрасиво. На корпус корабля оно совсем не похоже. Скорее на дырявый гроб с дребезжащей из плохих аудиоколонок музыкой. Меню — такой же гроб, потеха для вурдалаков. Выбрав снедь попроще, гадаю, не удастся ли поварам ее испортить. Приносят пельмени, склеенные, как ириски. Лучше уж переваренные пельмени и пиво, чем неизвестного происхождения мясо и недомытые овощи. Поев, долго сижу за пивом, пока в компании, отдыхающей по соседству, не начинается свара. Покоя больше нет, поднимаются раздражение на всю эту приморскую чухню, и лучше уйти, чтобы не попасть в историю.
Вернувшись, скучаю, пока не начнутся по телевизору новости. Потом спохватываюсь, беру трубку и набираю номер на диске телефона.
— Здравствуйте, Татьяна Антоновна! Как Света?
— Света умерла.
По инерции, в уточнении уже не имеющих значения деталей, несколькими фразами продолжается разговор. Умерла… Я же каждую неделю звонил из Бендер, и говорили, что ей лучше… Но вместо выздоровления вновь наступило ухудшение. Устав бороться, решив, что болезнь не одолеть и нормальной жизни не будет, покончила с собой… Ничего не вышло и здесь. Не успел. Беззвучно говорят о чем-то дикторы новостей. Я их не слышу. К черту новости. Не к кому пойти, поделиться горем. Но в холодильнике есть спирт. Он как вода.
Наутро с трещащей башкой возвращаюсь в Тирасполь. Плохо зная городской транспорт, на автовокзал к отходу первого автобуса не успел. Ждать не могу, перебираюсь на железку и еду дизель-поездом. Транснациональный экспресс забит чуть не до потолка. Опять хлынули в Молдавию и Румынию челноки. С трудом пробираюсь в видеовагон, где меньше народу — надо платить не только за дорогу, но и за просмотр фильмов. Нахожу одно-единственное свободное место и сажусь. По видео показывают американский боевик. Гранаты, брошенные бравыми американскими парнями, взрываются, как бензовозы, враги Америки от каждого нажатия на спусковой крючок падают штабелями. И пассажиры, которые скоро проедут в считанных сотнях метров от поля настоящего боя, с интересом смотрят на экран. Там все весело взрывается, выплескивая им в лицо удовольствие зрелищ. От голливудской ереси становится тошно. Опускаю глаза, потом закрываю их и стараюсь слушать не орущий импортной дурью телик, а только стук колес.
С тираспольского перрона в едва остановившийся поезд неистово вторгается новая волна котомочников. Не выпускают никого, им надо вдавиться! Еле продравшись сквозь них, поворачиваюсь и со злости кричу что-то гадкое. Мне отвечают тем же. С вокзала иду прямо в горотдел. Захожу в кадры. Они тоже с бодуна. Никаких вопросов. Им все ясно.
— Удостоверение сюда!
Старший инспектор отдела кадров, холеный майор, бывший военный политработник, играя презрением в хорошо поставленном голосе, бросает на меня уничтожающий взгляд, вручая обходной лист. Вытащив из удостоверения маленький белый листочек с печатью Бендерского ГОВД и подписью Бордюжи, даю красную книжечку ему. Он повторно кривится, выражая свое «фе» моей личности, предавшей, по его канцелярскому пониманию, служебные интересы. Другой инспектор за соседним столом, набычившись, морально поддерживает своего коллегу. Но я взвинчен и не выдерживаю:
— Что вы на меня так смотрите? Это не я вас, это вы милицию предали! Отсиделись и намекаете на честь мундира? А у вас она есть? Испачкали военный, теперь милицейский китель обсираете?!
— Что-о?! Ах ты, щенок!
— Да пошел ты на х… матерая собака!
Хлопнув дверью, выхожу из отдела кадров. Внутри все дрожит. В руках выданный этим поганцем обходной лист. Там, в кадрах, осталась моя трудовая книжка, придерживаемая на всякий случай предусмотрительными блюстителями отчетностей. Обещали отдать, когда подпишу по всем позициям обходной лист. Полтора десятка подписей надо собирать дня два! Если не дольше. Да еще после того, что я им сказал, — не факт, что мне книжку вообще отдадут. Что мне подписывать, в чем отчитываться? Нет и не может быть у меня никаких дел и материалов. Я их сдал, когда вызвался в Бендеры, а приостановленные отдал вчера. Не числится за мной ни оружия, ни амуниции. Первое отобрали перед тем, как послать на совместное наведение порядка, вторую вовсе не здесь и не под роспись выдавали. Эх, не надо было ему удостоверение оставлять! Да пошло это все, на самом деле, в задницу. Рву в клочья и бросаю на пол коридора обходной листок. Проехали! Не будет больше моей ноги в Приднестровье. Спускаюсь в следственный отдел. В коридоре никого. Захожу к Тяте — и он тоже, бросив открытым свой кабинет, где-то шляется. На исцарапанном и исчерканном шариковыми ручками столе лежат какие-то потрепанные тома. Вот деятель! Сам же вместе с Приходько поучал: ничего на столе не оставлять. Стращали меня ответственностью за украденное ими же самими тощенькое, едва начатое дело. Только убедительности и резкости Высоцкого, сыгравшего Жеглова в фильме «Место встречи изменить нельзя», им не хватило. Один — большой и хитрющий, как русский медведь, а второй — открытый и добродушный, как австралийский коала.
А фильм, о котором вспомнилось, хороший. Гениальный актер Высоцкий силой своего таланта поставил на место, выправил ошибки авторов — братьев Вайнеров, пытавшихся сделать Жеглова отрицательным героем. Я и вначале не сомневался, а теперь убежден тем более: Жеглов, каким его сыграл Высоцкий, — личность сугубо положительная, и во всех своих делах и поступках он прав. Потому что воры должны сидеть в тюрьме, а бандиты и убийцы — получать пулю. Иначе быть не должно.
И к финальной пуле, которую Жеглов послал в спину Левченко, у меня нет вопросов. Понятно же, что Левченко сам пожелал смерти и что Жеглов медлил с выстрелом ровно столько, сколько мог. Иначе за побег члена опасной банды в сталинское время был бы жестокий спрос. И не с него одного только. К «наездам» Жеглова на Груздева вопросов быть не может тем более, потому что он обязан был его проверять, а когда проверил, не мог отпустить, чтобы не скрылся Фокс и, заметая следы, не убил самого Груздева.
Те, кто ахают по поводу вымышленной жестокости Жеглова, не ведают, что творила молдавская полиция, которая тоже была обязана защищать людей и закон. Они не знают, как расстреливала или до смерти била мародеров и насильников приднестровская милиция. И не могла поступать иначе, потому что законные разбирательства часто ничем не заканчивались, а население, разуверившееся в законе, требовало справедливости. Только люди, далекие от жестокостей жизни, могли вложить в уста Груздева слова о Жеглове, что «для него люди — мусор», в то время как Жеглов рисковал своей жизнью, отмывая этого интеллигента. Так происходит всякий раз, когда кто-то далекий и благополучный пытается рассуждать о лихолетьях, которые его не коснулись, домысливать неведомые ему причины суровых характеров и поступков. И это опасно. Потому что получается фальшь, которую подпихивают как образец для подражания молодежи и пытаются на ней учить детей. Фальшь, которая становится идеологией отсидевшихся и помогает им теснить все выстрадавших и настоящих. На самом же деле жесткие и ответственные, внешне неприглядные офицеры армии и милиции спасают жизни и судьбы людей. Но ничего не могут при этом сказать в свою защиту. У них нет литературных талантов. Их часто убивают, а еще чаще затирают и выкидывают в забвение. Подлинное зло — не они. Подлинное зло — это распоясавшиеся бандиты и холеные деятели в кабинетах, одним словом оставляющие без надежды тысячи и сотни тысяч людей. Вот для того, чтоб не указывать на них, постоянно нужны такие мальчики для битья, как Жеглов. На самом же деле такой человек, как Жеглов, был бы в Бендерах хорошим взводным или ротным командиром и люди подчинялись бы ему не со страхом, а с удовольствием.
