и не суждено было им встретиться.
Сразу после известия о прорыве конницы Мамонтова в городском театре состоялось собрание большевиков. Дали слово председателю губчека Лагутину, и он сказал откровенно, без утайки:
— Конница Мамонтова стремительно приближается к Сысранскому уезду, где находится колония наших детей. Товарищи! Вы читали о зверствах, которые творят мамонтовцы. Так вот, наши дети в опасности!..
Тут же стихийно началась запись добровольцев — на сцене столпились ткачи, железнодорожники, литейщики. Некоторые партийные ячейки записывались в полном составе.
О прорыве фронта и угрозе детской колонии узнал весь город. Губвоенкомат оказался в осаде добровольцев — все требовали срочно отправить их на Мамонтовский фронт.
Хотел и Тихон отпроситься у Лагутина, но только вошел в кабинет, как председатель губчека, даже не выслушав, остановил его:
— Знаю, знаю, что хочешь сказать. А кто здесь будет работать? Барышни из гимназии? Или закрыть губчека на замок? У нас тут свои мамонтовцы только этого и ждут...
Ни с чем ушел Тихон, одно понял: если бы можно было, Лагутин и сам уехал бы с добровольцами первым же эшелоном.
Отбирали самых закаленных, самых проверенных. Всего на фронт отправилось шесть конных отрядов и сотня добровольцев для партизанской борьбы в тылу у белых.
Город с беспокойством ждал сообщений из колонии. Телеграммы, которые приходили от Сергея Охапкина, становились все тревожней:
«Из Сызрани не пришел поезд. Фронт все ближе. Продукты достаем с большим трудом. Кулаки ждут Мамонтова...»;
«Положение серьезное. Мамонтов в пятнадцати верстах от колонии. Получили приказ волисполкома готовиться к эвакуации. Ждем проводника...»;
«Во время подготовки к эвакуации сбежала воспитательница Зеленина. В случае ее появления в городе требуем арестовать как дезертира...».
Не нравилась Тихону Зеленина — слишком настойчиво пыталась выглядеть праведницей — но то, что сообщал Охапкин, никак не укладывалось у Тихона в голове — не думал, что Зеленина способна на такое.
Наконец в губчека пришла телеграмма, которая успокоила город:
«Конница Мамонтова отброшена нашими частями. Колония опять перешла на мирное положение. Настроение бодрое. Продуктами обеспечены. Подробности письмом».
Письмо Сергея Охапкина пришло с оказией — пароходом в город доставили с мамонтовского фронта раненых добровольцев:
«Представляю, товарищи, как волновались в городе за детей. Но теперь все встало на свои места. Мы гордимся, что в разгроме Мамонтова приняли участие наши земляки, которые с оружием в руках оттолкнули эту контрреволюционную гадину.
Крестьяне здесь живут зажиточно, но замкнуто. По нарядам из Сызрани их обязали доставлять колонии некоторые продукты, что вызвало у крестьян недовольство, хотя землю в пользование они получили от новой, советской власти. Наши мальчишки постоянно дрались с деревенскими, ночью по садам лазали. Но вскоре отношение крестьян к колонии изменилось, а началось с того, что воспитательницы стали обучать рукоделию деревенских девушек, а мальчишки и девчонки — помогать семьям демобилизованных на фронт красноармейцев.
Но тут прорвал фронт Мамонтов, и крестьяне опять насторожились, продукты стали давать неохотно, а водовоз отказался возить воду — будто бы бочка рассохлась и лошадь стала чего-то прихрамывать.
Связались с председателем волисполкома, а он — как обухом по голове: «Положение опасное, Мамонтов вот-вот будет у нас, а подкулачников здесь хоть пруд пруди».
Спрашиваем, что делать? Отвечает: «Удирать, пока не поздно. Мы вам дадим проводника, выведет в безопасное место».
Три дня колония была готова сняться в любой час, ждали только проводника. В это время исчезла воспитательница Зеленина. Сразу после бегства Кленова я заметил, что с ней неладное происходит — от работы отлынивает, людей сторонится. Мне рассказали, что она написала в губчека анонимку, видимо, вы ее уже получили. Содержания не знаю, но уверен, грязи вылила достаточно: настроение у нее было озлобленное. Интересно другое: Зеленина — левша, но анонимку писала правой рукой, которой тоже владеет. Вот я и подумал — не ее ли рукою написаны записки Сачкову? Не заставил ли ее Черный работать на себя?
С Сачковым у нас отношения хорошие, работать он умеет, а главное — ребят любит, хотя и старается виду не подавать — уж такой характер.
Докторша Флексер и фельдшера замучили всех гигиеной. Может, поэтому инфекционных болезней у нас не было, только простуда, когда мальчишки в речке перекупаются.
Историк Чернавин читает мужикам лекции о международном положении и про обстановку на фронтах. Сначала я боялся, что его заносить станет, но теперь убедился — большевистской линии он придерживается точно.
Завхоз Шлыков учит деревенских сапожному ремеслу, но и тут не без корысти — тащит в колонию все, что выпросит у мужиков: гвозди, доски, бревна, всякое старье. И все по делу использует — руки у него золотые.
Скамейкин ворчит, но работает добросовестно. У нас шутят, что он из топорища сварил бы кашу, если бы смог выпросить его у Шлыкова, который над каждым ржавым гвоздем дрожит.
Никитин ставит с ребятами спектакль «Кулак и работник». Никто из колонистов не хотел кулака играть. Пришлось жребий тянуть — выпал Пашке, так он чуть не расплакался. Узнал, что я вам письмо пишу, и передает горячий рабоче-крестьянский привет.
Из Сызрани получаем хлеб, сахар, пшено. Молоко и яйца за наличный расчет дают крестьяне. Да, как только Мамонтова отогнали, бочка у водовоза сразу замокла и лошадь перестала хромать...»
О многом передумал Тихон, пока председатель губчека вслух читал письмо Сергея. Вспомнилось, как изводил подозрениями Сачкова и проглядел Черного, как не доверял Шлыкову и ошибся с боцманом.
— Видимо, Сергей прав — записки под диктовку Черного писала Зеленина, — сказал Лагутин. — Анонимку тем же почерком со зла накатала, лишь бы досадить. Никакой она не враг, просто запуталась.
— А что говорит на допросах Черный?
— Вчера я звонил на Лубянку. Черный покончил с собой в тюремной камере.
— Как это могло случиться?
— А вот так, не углядели, — обрезал Лагутин...
Глубокой осенью девятнадцатого года двумя санитарными поездами детская колония вернулась в город. Вместе со всеми пришел на станцию Всполье и Тихон Вагин, видел, как крепко обнимали детей матери, словно бы все еще сомневаясь, что они живы и здоровы. И плакали от радости.
Но с радостью соседствовало горе. Возле понуро опустившего чубатую голову отца стояли Венька и Игнашка Терентьевы. Отец прижимал сыновей к себе и говорил через силу, с тоской:
— Не дождалась мамка, не дождалась. Вот бы ей радости было...
Игнашка плакал навзрыд, и вздрагивали под застиранной рубашкой его худенькие плечи. С трудом сдерживая слезы, Венька будто успокаивал отца:
— А я, папка, целую корзину пшена привез. Мы его у мужиков в деревне заработали. Коней пасли, огороды копали. Мужики нас и корзины плести научили.
— Не дождалась мамка, не дождалась, — горестно повторял отец.
Не сразу признал Тихон беспризорника Пашку — вытянулся мальчишка, окреп, оживленно вспоминал, как весело жилось им в бывшей помещичьей усадьбе, жалел, что не пришлось возвращаться назад «Фултоном».
Не стал Тихон расстраивать мальчишку. Совсем недавно узнал он о печальной судьбе парохода. В начале августа Красная армия пыталась взять Царицын, но наступление сорвалось — немало предателей и шпионов засело в штабе Южного фронта, они и сообщили Деникину точный срок выступления. Заканчивая свой последний рейс, «Фултон» должен был доставить из Сызрани к Царицыну артиллерийские снаряды, которыми забили его трюмы. Но не дошел «Фултон» до места — взорвался и затонул посреди Волги.
Тихон был уверен, что и здесь не обошлось без предательства. А значит, еще много работы
