Тауно был по природе молчалив, если только не начинал сочинять стихи. К тому же, по возрасту Нильс был ближе к Кеннину, и вскоре юноши обнаружили, что у каждого есть запас шуток и воспоминаний, которыми приятно обмениваться. Каждый день много часов тратилось на плетение из канатов большой сети. Нильс и Кеннин, не обращая внимания на бродивших вокруг угрюмых мужчин, частенько посиживали рядом за этой работой, смеялись и болтали.
— ...клянусь, единственный раз в жизни я увидел тогда удивленную устрицу!
— Ха, а я вот помню, давно — я тогда еще совсем был сопливой килькой — было у нас несколько коров. Повел я одну из них к быку своего родича, У дороги стояла большая водяная мельница, и еще издалека я увидел, что она работает. А корова-то хуже человека видит, и эта влюбленная дура только и поняла, что где-то близко стоит что-то большое и ревет. Тут она как помчалась вперед, сама мычит, даже недоуздок из руки вырвала. Я ее, конечно, скоро поймал — она сама остановилась, как только до нее дошло, что это не бык. Видел бы ты ее — такая стояла вся несчастная, будто проткнутый булавкой рыбий пузырь. Повел я ее дальше, а она ковыляет да спотыкается, словно ее по голове огрели.
— Хо-хо, дай я лучше тебе расскажу, как мы с парнями нарядили моржа в царские одежды моего отца...
Эйджан часто подсаживалась к ним — послушать и посмеяться. Она не изображала из себя важную даму, хоть у русалок и есть такая склонность. Свои рыжие локоны она обычно распускала по плечам, кольца, ожерелья и шитые золотом наряды надевала только во время праздников и предпочитала охотиться на китов и бросать вызов опасному прибою на рифах, чем скучать дома. Живших на берегу она большей частью презирала (но это не мешало ей бродить по лесам и восхищенно любоваться цветами, оленями белками, феерией осенних листьев, а зимой — белизной снега и сверканием ледников). Но некоторые люди, в том числе и Нильс, нравились ей. Она не занималась любовью с братьями — то был единственный христианский закон, который Агнетте удалось накрепко внушить своим детям, — но теперь мужчины ее народа уплыли неизвестно куда, а парни из Элса остались далеко позади.
«Хернинг» резал носом волны днем и ночью, в шквалы и в штиль, пока не достиг Оркнейских островов. Это произошло в светлый летний вечер перед восходом полной луны. Погода стояла мягкая, дул ровный ветерок. Тауно и Ранильд решили, что идти между островами вполне можно и ночью, к тому же братья предложили плыть перед кораблем и высматривать дорогу. Эйджан тоже хотела отправиться с ними, но Тауно сказал, что кому-то придется остаться на корабле на случай возможных неприятностей вроде внезапного нападения акул, и, когда они бросили жребий, ей досталась короткая соломинка. Она ругалась четверть часа подряд, ни разу не повторившись, и лишь потом успокоилась.
Вот почему она оказалась в одиночестве на главной палубе неподалеку от носового кубрика. Один из моряков сидел на марсе, скрытый от нее раздутым парусом; рулевой стоял под полуютом, укрытый его тенью. Все остальные, научившиеся доверять братьям в том, что касалось моря, храпели внизу.
Все, кроме Нильса. Он поднялся на палубу и увидел там Эйджан. Лунный свет, рассеиваясь в волосах, мерцал на ее накидке, освещал лицо, грудь и руки. Он заливал чистым светом палубу, переливающейся дорожкой струился от самого горизонта до пенного кружева на маленьких волнах, мягко шлепавших о борт. Босоногий Нильс ощущал эти легкие удары, потому что корабль был загружен лишь настолько, чтобы не потерять остойчивость. Обшитый крест-накрест полосами кожи парус, уныло-бурый при дневном свете, теперь возвышался над ними заснеженным горным пиком. Потрескивали снасти, шелестел ветер, бормотало море. Было почти тепло. В сонном полумраке невообразимо высоко мерцали звезды.
— Добрый вечер, — робко произнес Нильс.
Она улыбнулась, заметив высокого испуганного парня.
— Привет.
— А ты... мне... можно побыть с тобой?
— Конечно. — Эйджан показала на море, где вдалеке в лунном свете виднелись двое пловцов. — Как мне сейчас хочется быть с ними! Попробуй отвлечь меня, Нильс.
— Ты... ты любишь море, правда?
— Что еще любить, как не его? Тауно когда-то сочинил стихотворение... Я не могу хорошо перевести его на датский, но попробую: «Вверху оно танцует, облаченное в солнце, луну, дождь, ветер, брызги чаек и поцелуи пены. Внизу оно зеленое и золотое, спокойное, ласкающее всех — оно, чьи дети в несчетных косяках, стаях и стадах, источник и прибежище всего мира. Но в самом низу оно хранит то, что не позволяет увидеть даже свету — тайну и ужас, то лоно, в котором вынашивает самоё себя. Дева, Мать и Владычица Неведомого, прими в конце мои усталые кости!..» Нет! — Эйджан покачала головой. — Неправильно. Быть может, если ты подумаешь о своей земле, о зеленом колесе ее года, и о... Марии... носящей одежды цвета небес, тогда, быть может, ты сможешь... сама не знаю, что пытаюсь сказать.
— Не могу поверить, что у вас нет душ! — негромко воскликнул Нильс.
Эйджан пожала плечами. Настроение ее изменилось.
— Говорят, наши предки дружили с древними богами, а до этого — с еще более древними. Но мы никогда не приносили им даров и не молились. Я пыталась понять мысли людей, но так и не смогла. Неужели Богу нужны рыба или золото? Неужели его волнует, как вы живете? Неужели он не совершит задуманного, если вы не станете, хныкая, пресмыкаться перед ним? Неужели его заботит, как вы к нему относитесь?
— Для меня невыносима сама мысль, что ты когда-нибудь обратишься в ничто. Умоляю тебя, прими крещение!
— Хо! Скорее ты переберешься жить в море. Жаль, что не могу помочь тебе сама. Мой отец знает нужные чары, а мы трое — нет. — Она накрыла его руку своей ладонью. Пальцы Нильса до боли стиснули край борта. — Но я с радостью возьму тебя, Нильс, — тихо добавила она. — Пусть ненадолго, но я хочу поделиться с тобой тем, что люблю.
— Ты слишком... слишком добра. — Он повернулся, собираясь уйти, но она удержала его.
— Пойдем, — улыбнулась Эйджан. — На носовой палубе темно, и там мое ложе.
Тауно и Кеннин не зря плавали в море. Они предупредили капитана о рифе, а позднее заметили дрейфующую лодку, вероятно, отвязавшуюся от какого-то корабля. В это время года
