правительства за тот или иной ущерб, который они могут понести в связи с моими поручениями. Но время не терпит. Я заплатил бы сто луидоров за то, чтобы повидать господина Леканю на час раньше.
«Швыряя деньгами, – думал Люсьен, – я внушу этому человеку высокое представление о степени доверия, какой меня удостаивает его сиятельство, господин министр».
Мы пропускаем здесь страниц двадцать, уклоняясь от дословного изложения всего разговора, и избавляем читателя от описания ужимок провинциального судьи, домогающегося ордена. Мы не берем на себя смелости изобразить чувство, которое вызвали в Люсьене уверения председателя в его усердии и преданности правительству. Нравственное отвращение перешло у Люсьена в ощущение почти физической тошноты. «Несчастная Франция! – думал он. – Я не предполагал, что судьи так низко пали. Этот человек нисколько не насилует себя. Какая самоуверенность у этого мошенника! Он способен на что угодно».
Внезапно Люсьена озарила блестящая мысль. Он заявил председателю:
– За последнее время ваш суд дал возможность анархистам и республиканцам выйти оправданными из всех возбужденных против них дел…
– Увы! Мне это слишком хорошо известно, – ответил самым жалостным тоном председатель, причем на глазах у него едва не выступили слезы. – Его превосходительство господин министр юстиции писал мне об этом, упрекая меня.
Люсьен вздрогнул. «Боже великий! – мысленно произнес он, глубоко вздохнув, с видом человека, впавшего в отчаяние. – Надо подать в отставку, отказаться от всякой службы и отправиться путешествовать в Америку. Ах, это путешествие будет эпохой в моей жизни! То, что я вижу здесь, способно толкнуть меня на этот решительный шаг в гораздо большей степени, чем возгласы презрения и обида, нанесенная мне в Блуа».
Люсьен, целиком погрузившийся в эти мысли, вдруг заметил, что председатель Дони вот уже пять минут как говорит, а он, Люсьен, совсем не слушает его. Он стал прислушиваться к объяснениям достойного судебного деятеля, но на первых порах не понял ни слова.
Председатель суда с нескончаемыми подробностями, из которых ни одна не производила правдивого впечатления, рассказывал о мерах, принятых им для того, чтобы анархисты проиграли свой процесс. Он жаловался на суд. По его словам, присяжные заседатели – люди отвратительные, а самый институт присяжных – английское учреждение, от которого следует избавиться, и чем скорее, тем лучше. «Это профессиональная зависть», – подумал Люсьен.
– Мне приходится иметь дело с заговором робких людей, господин рекетмейстер, – говорил председатель суда, – и этот заговор погубит правительство и Францию. Разве постеснялся советник Дюкро, которого я упрекал за то, что он подал голос за одного своего родственника, господина Лефевра, анархически настроенного либерального журналиста де Гонфлера: «Господин председатель, я служил помощником прокурора при Директории, которой я присягал; судьей трибунала первой инстанции при Бонапарте, которому я присягал; был председателем этого же трибунала в тысяча восемьсот четырнадцатом году при Людовике Восемнадцатом и утвержден в этой должности Наполеоном во время Ста дней; был назначен на более высокий пост Людовиком Восемнадцатым по возвращении его из Гента; получил звание советника при Карле Десятом, – и надеюсь советником же умереть. Но если в этот раз на смену монархии придет республика, мы не останемся на месте, и кто же будет мстить в первую очередь, если не господа журналисты? Самое надежное – выносить оправдательные приговоры. Посмотрите, что произошло с пэрами, осудившими маршала Нея. Короче, мне пятьдесят один год; гарантируйте мне, что вы продержитесь десять лет, и я буду голосовать заодно с вами». Какой ужас, милостивый государь! Какой эгоизм! И в глазах у всех я читаю ту же гнусную мысль.
Оправившись окончательно от волнения, Люсьен ответил самым спокойным тоном, на какой только был способен:
– Милостивый государь, двусмысленное поведение канского суда – я употребляю самые умеренные выражения – может быть заглажено его председателем Дони, если он устроит мне свидание, которого я добиваюсь, с господином Леканю и если это требование навсегда останется в глубочайшей тайне.
– Сейчас четверть двенадцатого, – сказал председатель, взглянув на свои часы. – Вполне возможно, что мой дядя, почтенный аббат Дони Дисжонваль, еще сидит за вистом. Внизу меня дожидается моя карета. Согласны ли вы, милостивый государь, совершить небольшую поездку, которая может оказаться безрезультатной? Почтенный Дисжонваль будет поражен нашим неурочным визитом, и это только сыграет нам на руку в его переговорах с господином Леканю. К тому же соглядатаи анархистской партии не увидят нас: действовать ночью всегда безопаснее.
Люсьен сел в карету с председателем, который говорил без умолку, все время возвращаясь к тому, что рискованно раздавать кресты направо и налево; при помощи орденов правительство, по его словам, могло добиться чего угодно.
«В конце концов, с этим человеком удобно иметь дело», – решил Люсьен, рассматривавший город в окошко кареты, между тем как председатель все продолжал говорить.
– Невзирая на поздний час, – промолвил Левен, – я замечаю на улицах большое движение.
– Всё эти несчастные выборы! Вы, милостивый государь, не имеете понятия, какое они составляют зло. Выборы в палату следовало бы производить раз в десять лет, это было бы более конституционно, и т. д., и т. д.
Вдруг председатель кинулся к окошку кареты и шепотом приказал кучеру: «Остановитесь».
– Вот мой дядя, – сказал он Люсьену.
Люсьен увидал старого слугу, который двигался медленным шагом, держа в руке круглый железный фонарь с двумя стеклами в один фут диаметром и с горящей свечою внутри. Аббат Дони шел за ним довольно уверенной поступью.
– Он возвращается к себе домой, – объяснил председатель. – Ему не нравится, что у меня есть карета; пропустим его вперед, а потом выйдем.
Так они и сделали, но им пришлось долго звонить в ворота. Посетителей сперва осмотрели в маленькое решетчатое окошечко, проделанное в воротах, и лишь после этого допустили к аббату.
– Меня приводит к вам, уважаемый дядюшка, королевская служба, а королевская служба не знает неурочного времени. Позвольте представить вам господина Левена, рекетмейстера.
Голубые глаза старика выражали удивление и тупость. Прошло пять-шесть минут, прежде чем он пригласил гостей присесть. Только спустя четверть часа он, по-видимому, начал соображать, о чем идет речь.
«Председатель суда все время говорит просто „король“, – подумал Люсьен, – и я готов биться об заклад, что этот славный старик разумеет под королем Карла Десятого».
Наконец, после того как племянник по его просьбе повторил ему еще раз все, что объяснял уже двадцать минут, аббат Дони Дисжонваль произнес:
– Завтра я служу мессу в церкви святой Гудулы; в половине девятого, после благодарственной мессы, я отправлюсь по улице Клерков к почтенному Леканю. Я не могу сказать вам с уверенностью, позволят ли ему его многочисленные и весьма важные занятия или его религиозные обязанности принять
