А им всем было невдомек, что я в полном курсе. Наверное, они думали, что мы с Дзитиевым столкнулись на крыльце. Бечирбек ел, закрывая глаза от удовольствия. Вязаный жилет он скинул и остался в сатиновой рубашке, подпоясанной шнурком с кисточками. На ногах у него были толстые шерстяные носки.
— В этом костюме начальник — вылитый лошадиный барышник, — сказал Тима.
— Откуда ты знаешь, как выглядит лошадиный барышник? — завистливо спросил Бельчик.
— Из художественной литературы.
— Прекратите возню! — рявкнул Дзитиев.
Он отодвинул миску и потащил из кармана черный как сажа платок. Я взяла его у него из рук и швырнула в ящик из-под гранат, а Бельчик в то же мгновение поднес к его носу свой, чистый.
Дзитиев вытер рот и начал рассказывать. Хотя я всё уже слышала, но сейчас Бичербек передавал факты в какой-то другой тональности, и они приобретали облегченный характер.
Дзитиев и Жанна не знали в лицо друг друга. Пароль к Жанне дали неудачный: «Вы не приезжали в Комарики к тамошней учительнице Никитиной?» Следовал не менее дурацкий отзыв: «Вы, наверно, обознались. Я Никитину не знаю». После чего вопреки всякой логике следовало начинать разговор.
Дзитиев пришел в село с документами финансового инспектора городской управы Проскудина. Немцы все время присылали инспекторов собирать налоги: то на собак, то на окна, то на трубы.
Немецкие солдаты в селе не стояли. И потому свидание назначили именно здесь. Тем более что в этом селе жила родственница Жанны. Бечирбек встретил Жанну на улице, она вышла из какой-то избы, и он сразу узнал ее по описанию. Естественно, что на улице было легче всего обменяться условными фразами. Но с Бечирбеком всегда случались всякие истории.
Дзитиев рассказывал так, что все выглядело смешно, но мы легко себе представляли, что ситуация была вовсе не веселая.
— Вижу: идет молодая особа в более или менее городском пальто. Вспоминаю «словесный портрет»: «лицо белое» — не примета, не черное же. «Круглое» — не вижу, воротник закрывает. «Глаза черные» — не могу заглядывать в глаза незнакомой женщине. И уже нет времени: она проходит. От волнения у меня вышибло из памяти, как там в пароле. Кошмар. Я разлетаюсь к ней и спрашиваю: «Вы не приезжали в Фонарики к тамошней учительнице Никитиной?»
Она ужасно удивилась. Я думаю, как и всякая другая на ее месте. Но нашлась: «Разве, — говорит, — есть такое место: Фонарики?»
Я уже сам почувствовал, что сказал что-то не то, «Ну, — говорю, — Фонарики-чинарики, какая разница!»
«Нет, разница есть все-таки», — говорит она строго. А я уже беру ее под руку и чувствую, что она вся дрожит. И я тоже не в себе. Хотя уже различаю: и лицо круглое, и глаза черные. Всё сходится. Вот если бы еще вспомнить... «Местность, — говорю, — в этих, как их, Фонариках, не очень красивая...» — «Да, — поддерживает она разговор, — и мошкары, верно, туча?» Тут меня как обухом по голове ударило. И я говорю уже совершенно откровенно: «Какая же вы умница, ведь, наверное, из-за этой мошкары и место назвали Комарики! Так вот, значит, — начинаю я сначала, — вы не приезжали в Комарики к тамошней учительнице Никитиной?» Она сверкнула своими черными глазами и отвечает: «Вы, наверно, обознались. Я Никитину не знаю».
«А раз не знаете, значит все в порядке», — говорю я, и начинается у нас настоящий разговор.
Ребята слушали с жадностью, не догадываясь, что самое интересное дальше. Но я просто не могла дождаться, когда речь пойдет о деле.
Когда Дзитиев сказал о Готлибе теми же словами, что говорил Деду, но не упомянув, что он «вроде нашего Петрова», Николай побледнел, и я готова была поклясться, что мысль о подмене шофера пришла ему в голову еще до того, как Дзитиев кончил.
Но это была только преамбула. Сообщение о «фальшивой деревне» прозвучало, как разрыв гранаты. Бельчик бегал по комнате и кричал: «Тупицы! Как мы сразу не догадались!» Тимка стукнул кулаком по столу так, что блюдечко с маслом подпрыгнуло и все фитильки разом погасли.
В темноте прозвучал голос Николая:
— Что значит «потёмкинская деревня»?
— Фальшивая, декоративная, маскировочная, — объяснила я терпеливо, как в словаре, зажгла фитильки и вытерла стол. Я не знала, расскажет ли Дзитиев про свой план. В этом случае ему пришлось бы упомянуть и о своем провале у Деда. Он рассказал всё, не скрывая досады.
— «Придумай что-нибудь другое», — говорит старик, как будто тут возможно что-нибудь другое.
— Возможно, — сказал вдруг Бельчик.
Все на него посмотрели с удивлением.
— Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь, — заметил Тима.
— Нет речей, — объявил Николай. — Делайте текст сообщения. Через час выхожу в эфир.
Стали составлять сообщение. Бельчик был непривычно серьёзен и смотрел на меня с какой-то тоской. Я начинала думать, что его план строится на мне и Николае, Если бы порознь, он бы так не тосковал. Начинало светать, и мы размаскировали окна. Рассвет разливался жидкий, желтоватый, как спито́й чай. В избе сохранилось тепло, но в окна было видно, как мотались вершинки ёлок. Ветер дул с севера, и это было хорошо: могла установиться дорога.
Вдруг я увидела под окнами Деда. Он важно шел в своей зеленой бекеше с серым каракулевым воротником и в серой папахе. За ним с унылым видом шагал Костя, который всю неделю мечтал выспаться.
Мы кинулись приводить себя в порядок. Дед вошел бодрый и свежий, только что подстриженный. Ни за что нельзя было сказать, что он провел бессонную ночь. Костя снял с него бекешу, и мы все замерли: Дед был в своем парадном кителе из английского габардина, с орденом Ленина на груди. Мы подтянулись. За моей спиной ёрзал Тима, влезая в сапоги.
Николай взглянул на часы и уже открыл рот, чтобы попросить разрешения заняться своим делом. Но в это время Дед позвал:
— Майор Дзитиев!
Дзитиев выглядел браво, несмотря на свою трехдневную щетину и вязаный жилет солнцегорского фининспектора.
Дед начал торжественно, словно вручая орден:
— Благодарю вас, майор Дзитиев, за смелую и удачную разведку близ высотки «48-2».
Хотя это был не орден, но благодарность Деда дорогого стоила, и ответ Дзитиева: «Служу Советскому Союзу» прозвучал вполне к месту.
Дед обратился к нам и сказал:
— Поздравляю вас всех с крупным оперативным успехом.
Он обвел всех внимательным взглядом своих младенчески голубых глаз и увидел, что Николая уже нет: он потихоньку выскользнул, потому что времени до сеанса оставалось в обрез.
Дед сидел за столом в своей обычной позе патриарха. Но ни тени обычного благодушия на его лице не было. Оно мне показалось даже жестким и непроницаемым.
— Успех надо развивать, — сказал он. — Что предлагаете?
Мы
