решить эту классическую проблему всех «революций сверху»? Сможет ли система поступиться инстинктом выживания и не мешать (это самое большее, на что она в принципе способна) – не мешать рождению новых структур? Сможет ли общество заставить административную систему сойти со сцены относительно мирно, без катастрофических издержек? Сумеем ли мы заменить (вспомним еще раз слова Екатерины II) «принуждение… вольным умножением товара»? Ответ на эти вопросы мы узнаем в ближайшие годы. Может быть – месяцы»[161].
Вот и получили. Боже упаси, чтобы уважаемый читатель подумал, что авторы пытаются выставить себя в роли каких-то провидцев. Просто обидно в очередной раз наблюдать, как по российской традиции мы вместе с грязной водой выплеснули из купели ребенка. Одна из причин тому – упорное нежелание человечества использовать накопленный опыт перемен, как собственный, так и соседский.
Теоретически идея перестройки, начатой сверху и получившей поддержку широких масс, безусловно, привлекательна. Само ее объявление было воспринято социально активной частью населения как возможность реализовать наконец свой потенциал полностью, пассивной – с некоторым недоумением, но с привычной покорностью воспринимать все идущее сверху как неизбежность.
Первые годы общественное сознание захлестнула волна газетных и журнальных публикаций, блестящих и по форме, и по содержанию. Сама возможность обсуждать наши недостатки не за кухонным столом, а на страницах «Огонька», например, или перед телекамерами будоражила воображение и приятно щекотала нервы. Критической разборке подверглись все полеты: и в экономике, и в политике, и в идеологии, и в истории, и в литературе, и в искусстве. Даже спорт забыт не был. Но волна схлынула довольно быстро. Дело в том, что критиковать проще, а дать конструктивные предложения гораздо сложнее. Наша собственная теория, выстроенная на устаревших догмах, не могла предложить ничего нового, кроме эмоциональных формулировок вроде «социализм с человеческим лицом». А до того какое было, звериное? Попробовали привлечь крупных ученых-социологов непосредственно к управлению государством, предоставив им соответствующие посты. Теоретики, столкнувшись с «зеленеющим древом жизни» экономики, попросту растерялись. Еще раз оправдалась английская поговорка, по которой экономист – это человек, не имеющий ни гроша в кармане, но учащий других людей, как оказаться точно в таком же положении. Утешает лишь то, что это можно отнести и к большинству великих теоретиков экономики прошлого. В любом случае попытка власти опереться на отечественную теорию оказалась «дорогой в никуда». Это в значительной мере и побудило в дальнейшем «молодых реформаторов» бездумно насаждать «западный опыт» на российскую почву. Таким действиям тоже есть исторический пример. Мы с детства помним поля Архангельской области, засеянные кукурузой на закате правления Н. С. Хрущева.
Растерянность ощущала и сама центральная власть. Очевидно, разумные меры в экономике ожидаемого результата не приносили. Так, в правление М. С. Горбачева были вложены беспрецедентные для советской истории средства в техническое перевооружение легкой и пищевой промышленности.
Случись это раньше, вполне могло стать мощным рычагом не только сохранения системы, но ее достаточно плавной и разумной трансформации. Теперь же, наоборот, это сразу привело к росту нашей внешней задолженности, а после ломки экономики СССР и к омертвлению капитальных вложений.
Было широко развернуто кооперативное движение, иделогически обоснованное подзабытым ленинским тезисом о том, что социализм – это «строй цивилизованных кооператоров». Исторически положительный отечественный опыт кооперативного движения подкрепляет пример сибирских крестьянских хозяйств в ходе столыпинской реформы, уроки НЭПа. Но, во-первых, тогда кооперирование осуществлялось на базе собственности на средства производства, а теперь объединять предлагалось лишь усилия. Во-вторых, идея кооперации морально была подорвана достаточно длительным существованием так называемой колхозно-кооперативной собственности. В-третьих, мы уже получили в лице большинства советских людей исторически новый психологический тип. Наконец, низшее звено аппарата управления, без поддержки которого ни оформление, ни существование любого кооператива возможны не были, хотело получать свою долю, причем немалую.
Субъективную основу нового кооперативного движения составляли в основном спекулянты и «цеховики», получившие возможность хотя бы частично легализовать свою подпольную деятельность. Во взаимоотношениях с государством первой задачей новых предпринимателей было уйти от налогов. В этих целях модно стало привязывать создающиеся фирмочки к различным общественным организациям вроде Комитета защиты мира.
Создаваемые кооперативы изначально были ориентированы на сферу обращения и использование ситуации дефицита на рынке товаров народного потребления и услуг и устойчивой перспективы не имели. В общем итоге кооперативное движение если не захлебнулось, то не стало надежным костылем для власти с ее прогрессирующим параличом.
Другим модным веянием того времени стало создание совместных предприятий (СП). ГАИ СССР даже учредило номера специального образца для автомобилей СП. Подобно кооперативам СП появлялись как грибы после дождя, а вот росли они крайне редко. Психологически иностранные партнеры совместных предприятий были сродни нашим кооператорам. В этом движении почти не участвовали представители добросовестного западного капитала, ибо не видели гарантий своей собственности в СССР. Надежда на это движение как на надежную опору реформ тоже не оправдалась.
Внесли свой вклад и подрастерявшиеся было идеологи, перед которыми в новых условиях встала реальная угроза оказаться не у дел. Они решили продолжить борьбу за светлый образ советского человека, развернув кампанию против пьянства, экономически никак не обсчитанную и ничем не подкрепленную[162]. Итогами всесоюзной схватки стали небывалый виток самогоноварения, спекуляции спиртными напитками, уничтожение элитных виноградников. Но главное – невиданно мощный удар по бюджету государства, от которого советская экономика так и не смогла оправиться.
Мощнейшим, дестабилизировавшим народное хозяйство СССР фактором стал почти мгновенный по историческим меркам распад социалистического содружества. В послевоенные годы экономика стран Восточной Европы развивалась в достаточно тесной кооперации с предприятиями нашей страны, а наш внешнеторговый оборот в основном был построен на товарообмене внутри Совета экономической взаимопомощи. Отказ от этих связей, ставших традиционными, особенно сильный удар нанес по отраслям промышленности СССР, производящим готовую продукцию, а следовательно, расположенным в наиболее густонаселенных районах страны, и по продовольственным прилавкам магазинов. Потребность в западных кредитах опять возросла, а перед отечественными предприятиями замаячила угроза пустых рабочих мест.
Авторитет М. С. Горбачева сейчас необычайно высок за рубежом. Западные столицы соревнуются за право признания его своим почетным гражданином, а Австралия даже провозгласила человеком столетия. Сердца же большинства соотечественников первого и последнего Президента СССР для него пока закрыты, как свидетельствуют итоги выборов Президента России 1996 г. Кто прав, покажет будущее, когда все это станет историей.
Распад социалистической системы стал объективным стимулом и денонсации союзного договора СССР, который, как потом выяснилось, в нормальной юридической форме не существовал и до того. Инициатива здесь принадлежала нарождающейся новой верхушке союзных республик, для которой разжигание националистических настроений, игра на воспоминаниях, нарочито окрашенных только в мрачные тона, а иногда
