этих трех отдельных совокупностей, представляющих общую психику человека, в котором в данный момент эта «градация общего состояния» имеет свой центр тяжести.
Я привел эту на первый взгляд фантастическую гипотезу наших далеких предков в начале освещения данного вопроса, во-первых, потому что это может быть очень хорошим отправным пунктом для всего последующего, и во-вторых, потому что мои собственные попытки прояснить для себя истинное значение этой гипотезы привели меня к выводам, которыми я хочу поделиться с моими читателями в настоящей главе.
Из содержания этого древнего «фантастического» научного предположения, тем, что интриговало меня лично в течение многих лет, была, главным образом, упомянутая словесная формулировка: «Уровень смешения того, что одно и то же в импульсах наблюдения и констатации в процессах одной совокупности, с тем же самым, возникающим в других совокупностях».
Признавая огромную значимость всего остального в этой гипотезе, я никак не мог понять смысла этой формулировки.
Особенно меня интриговали слова «то, что одно и то же». Что это за «одно и то же»? Почему «одно и то же»? Для какой цели это особое «тожество»? Даже та идея, абсурдная для всех современных ученых, что в человеке одновременно происходит три ассоциации, имеющие независимую друг от друга природу, не удивила меня, и я принял ее с чувством великого уважения к знанию древних.
А не удивила она меня потому, что раньше, в ходе моих специальных исследований всего, очевидно имеющего отношение к психике человека, проводимых с помощью всех видов экспериментальных средств науки «гипнотизм», я заметил и твердо установил, что в человеке одновременно протекают три вида ассоциаций – мысли, чувства и механического инстинкта.
Важнее всего то, что не только эти три независимых друг от друга вида ассоциаций протекают одновременно, но что в них принимают участие продукты из трех различных источников, имеющихся в человеке для трансформации трех разных видов так называемого «космического оживотворения».
Эти источники расположены в человеке следующим образом: первый – в одной из частей головного мозга, второй – в одной из частей позвоночного столба, третий – в одной из частей солнечного сплетения.
Эти три вида ассоциаций в одном человеке объясняют то особое ощущение, замечаемое временами каждым, как будто внутри него живут несколько существ. Тем, кто хочет познакомиться более полно с этими вопросами, я советую изучить, то есть не просто прочесть, но углубиться в нее, главу первой серии моих писаний под названием «Святая планета «Чистилище».
По прочтении только что написанного во мне невольно возникает вопрос: что именно читателю покажется более фантастическим – то, что написал я сам, или приведенная мной гипотеза наших далеких предков.
Мне кажется, что каждый читатель при первом сравнении их найдет, что и то и другое одинаково плохо. Немного позже он обвинит только одного меня в том, что я, живя в наше цивилизованное время, пишу такую бессмыслицу.
Он, конечно, простит предков, потому что будет способен поставить себя на их место и с присущим ему здравомыслием рассудит примерно так: «Как их можно винить в том, что в их время нашей цивилизации еще не существовало? И раз уж они стали учеными, должны же были они чем-нибудь заниматься. А в сущности, ведь в то время не было ни одной электрической машины, даже самой простейшей».
Не в силах удержаться и снова обнаружив одну из моих слабостей, состоящую в, как говорится, «отпускании шуток» в самые серьезные моменты моих писаний, я хочу воспользоваться этим случайным отклонением от основной темы, чтобы описать совершенно особое совпадение, которое произошло несколько дней назад, в связи с написанием этой моей последней книги.
В связи с написанием этой книги было, в общей сложности, очень много совпадений, на первый взгляд очень странных, но которые при более внимательном изучении оказались закономерными.
Конечно, я не буду писать обо всех этих совпадениях, это было бы невозможно – мне бы, наверное, пришлось написать десять других книг.
Тем не менее, для лучшей характеристики этих странных совпадений и последствий, возникших из них, мешающих изложению этой книги, я опишу, помимо только что упомянутого одного, случившегося позавчера, еще одно – самое первое, которое произошло 6 ноября 1934 года, в первый день возобновления моего писания.
Как я уже говорил в прологе, я решил, после годового перерыва в моем писании, снова начать писать 6 ноября, то есть в тот самый день, в который, семь лет назад, я решил раз и навсегда непременно выполнить все задачи, необходимые моему бытию.
В этот день, будучи в то время в Нью-Йорке, я пошел рано утром в кафе «Чайльдс», расположенное около Колумбус Серкл, в которое я ходил каждое утро, чтобы там писать.
Мои американские знакомые, кстати, между собой называют это кафе Чайльдс Cafe de la Paix, потому что это кафе здесь в Америке служило мне в течение всего периода моей писательской деятельности тем же, что и парижское Cafe de la Paix.
В то утро я чувствовал себя как «ретивая лошадь», выпущенная на волю после многомесячного заточения в конюшне.
Мысли «толпились» во мне, главным образом мысли, относившиеся к работе.
Работа шла так хорошо, что к девяти часам мне удалось написать около пятнадцати страниц без единого исправления.
Вероятно, мне удалось это потому, что, хотя я поставил себе задачу не допускать в себе какого-либо активного мышления, я должен, тем не менее, признаться, что в течение последнего месяца я не делал больших усилий и вследствие этого размышлял, невольно и наполовину автоматически, как начать эту книгу, которая будет не только последней, но также «собирательно завершающей» все мои писания.
Около половины одиннадцатого в кафе вошли несколько моих старых знакомых, трое из которых считались там писателями – и сев за мой столик, стали пить свой утренний кофе.
Один из них многие годы работал для меня над переводами моих писаний на английский язык.
Я решил воспользоваться его приходом, чтобы узнать, как будет «звучать» начало этой моей последней книги.
Я дал ему перевести только что написанные страницы и продолжал писать.
Мы оба работали, пока другие пили кофе и разговаривали.
В одиннадцать часов, чтобы немного отдохнуть, я попросил переводчика прочесть вслух то, что он уже перевел.
Когда он дошел в переводе до выражения, употребленного мной, «намеренное страдание», я прервал его чтение, потому что он перевел слово «намеренное» как «добровольное».
Когда я попытался объяснить огромную разницу между добровольным и намеренным страданием человека, возникла, как обычно в таких случаях, общая филологическая дискуссия.
В разгар спора одного из нас позвали
