датами, именами, богохульными и непристойными стишками. По вечерам к решетке прислонялся негр-убийца, лицо его беспрестанно рябила тень трепещущих листьев, и пел с теми, кто стоял внизу у забора.
Иногда он пел и днем, уже в одиночестве, если не считать неторопливых прохожих, оборванных мальчишек и людей у гаража напротив.
— Прошел еще один день! Места в раю тебе нет! Места в аду тебе нет! Места в тюрьме белых людей тебе нет! Черномазый, куда ты денешься? Куда ты денешься, черномазый?
Хорес каждое утро посылал с Айсомом в отель бутылку молока для ребенка. В воскресенье он поехал к сестре. Женщина осталась в камере Гудвина, она сидела на койке, держа ребенка на коленях. Ребенок по-прежнему лежал в дурманной апатии, сжав веки в тонкий полумесяц, только в тот день то и дело судорожно подергивался и болезненно хныкал.
Хорес вошел в комнату мисс Дженни. Сестры там не было.
— Гудвин отмалчивается, — сказал Хорес. — Затвердил одно: «Пусть докажут, что это я». Говорит, улик против него не больше, чем против ребенка. Выйти на поруки он отказался б, даже если бы мог. Говорит, в тюрьме ему лучше. Пожалуй, так оно и есть. Дела его в той усадьбе уже кончены, даже если б шериф не нашел и не разбил котлы…
— Котлы?
— Перегонный куб. Когда Гудвин сдался, они стали рыскать повсюду, пока не нашли его винокурню. Все знали, чем он занимается, но помалкивали. А стоило ему попасть в беду, тут же на него напустились. Те самые добропорядочные клиенты, что покупали у него виски, бесплатно пили то, что он подносил, и, возможно, пытались соблазнить его жену у него за спиной. Слышали б вы, что творится в городе. Баптистский священник сегодня утром говорил о Гудвине в проповеди. Не только как об убийце, но и как о прелюбодее, осквернителе свободной демократически-протестантской атмосферы округа Йокнапатофа. Насколько я понял, он призывал к тому, что Гудвина надо сжечь с этой женщиной в назидание ребенку; ребенка следует вырастить и обучить языку с единственной целью — внушить ему, что он рожден в грехе людьми, сожженными за то, что его породили. Боже мой, как может человек, цивилизованный человек, всерьез…
— Это же баптисты, — сказала мисс Дженни. — А как у Гудвина с деньгами?
— Немного есть. Около ста шестидесяти долларов. Деньги были спрятаны в жестянку и зарыты в сарае. Ему позволили их выкопать. «Ей хватит, — говорит он, — пока все не закончится. А потом мы уедем отсюда. Давно уже собираемся. Если б я послушал ее, нас давно бы уже здесь не было. Умница ты», — говорит он ей. Она сидела рядом с ним на койке, с ребенком на руках, он потрепал ее за подбородок.
— Хорошо, что среди присяжных не будет Нарциссы, — сказала мисс Дженни.
— Да. Только Гудвин не позволяет мне даже упоминать, что там находился этот бандит. Заявил: «Против меня ничего не смогут доказать. Такие дела мне уже знакомы. Каждый, кто хоть чуть меня знает, поймет, что я пальцем не тронул бы дурачка». Но говорить о том головорезе не хочет совсем по другой причине. И знает, что я это знаю, потому что сидит, там, в комбинезоне, свертывает самокрутки, держа кисет в зубах, и твердит: «Побуду здесь, пока все не кончится. Здесь мне лучше; все равно на воле я ничем не смогу заняться. И у нее, глядишь, останется кое-что для вас, пока мы не сможем расплатиться полностью».
Но мне ясно, в чем тут истинная причина. «Вот уж не думал, что вы трус», — сказал я ему.
— Делайте, как говорю, — ответил Гудвин. — Мне здесь будет хорошо.
— Но он… — Хорес подался вперед, медленно потирая руки. — Он не понимает… Черт возьми, говорите что угодно, но тлетворность есть даже во взгляде на зло, даже в случайном; с разложением нельзя идти на сделку, на компромисс… Видите, какой беспокойной и подозрительной стала Нарцисса, едва узнав об этом. Я считал, что вернулся сюда по собственной воле, но теперь вижу… Как по-вашему, она сочла, что я привел эту женщину в дом на ночь или что-то в этом роде?
— Сперва я тоже так решила, — сказала мисс Дженни. — Но теперь, надеюсь, она поняла, что, какие бы ни были у тебя взгляды, ради них ты сделаешь гораздо больше, чем ради любой мзды.
— То есть она намекала, что у них нет денег, когда…
— Ну и что? Ты ведь прекрасно без них обходишься. — Нарцисса вошла в комнату.
— Мы тут беседовали об убийстве и злодеянии, — сказала мисс Дженни.
— Надеюсь, вы уже кончили, — сказала Нарцисса. Она не садилась.
— У Нарциссы тоже есть свои печали, — сказала мисс Дженни. — Правда, Нарцисса?
— Это какие? — спросил Хорес. — Неужели застала Бори с запахом перегара?
— Она отвергнута. Возлюбленный скрылся и бросил ее.
— Какая вы дура, — сказала Нарцисса.
— Да-да, — сказала мисс Дженни. — Гоуэн Стивенс ее бросил. Даже не вернулся с тех оксфордских танцев, чтобы сказать последнее прости. Лишь написал письмо. — Она стала шарить в кресле вокруг себя. — И я теперь вздрагиваю при каждом звонке, мне все кажется, что его мать…
— Мисс Дженни, — потребовала Нарцисса, — отдайте мое письмо.
— Подожди, — сказала мисс Дженни, — вот, нашла, ну, что скажешь об этой тонкой операции без обезболивания на человеческом сердце? Я начинаю верить, что, как говорят, молодые люди, желая вступить в брак, узнают все то, что мы, вступая в брак, желали узнать.
Хорес взял листок.
Дорогая Нарцисса.
Здесь нет заглавия. Мне хотелось бы, чтобы не могло быть и даты. Но будь мое сердце так же чисто, как лежащая передо мной страница, в этом письме не было б необходимости. Больше я тебя никогда не увижу. Мне тяжело писать, со мной случилась история, которой я не могу не стыдиться. Единственный просвет в этом мраке — то, что собственным безрассудством я не причинил вреда никому, кроме себя, и что всей меры этого безрассудства ты никогда не узнаешь. Пойми, надежда, что ты ничего не будешь знать, единственная причина того, что мы больше не увидимся. Думай обо мне как можно лучше. Мне хотелось бы иметь право просить тебя не думать обо мне плохо, если тебе станет известно о моем безрассудстве.
Г.
Хорес прочел написанное, одну-единственную страничку. Сжал листок между ладоней. Некоторое время никто не произносил ни слова.
— Господи Боже, — нарушил молчание Хорес. — На танцах его кто-то принял за миссисипца.
— Думаю, на твоем месте… — начала было Нарцисса. Умолкла, потом спросила: — Хорес, это еще долго будет тянуться?
— Не дольше, чем
