Леандро вел беседы со мной в сумерках, когда вокруг прогуливались отдыхающие. Наверное, где-то на водах. Так нежно журчали фонтаны.
Здесь, во Флоренции, где я сейчас живу, в саду Боболи тоже есть очень красивый фонтан. Он называется «Океанус», окружен рвом и обсажен цветами. Вокруг него, смеясь, бегала маленькая девочка с рыжеватыми соломенными кудряшками. Она искала свою звезду желаний.
«Закрой глаза и загадай желание», — сказал однажды Хогарт Белладонне, а потом обманул ее.
Я закрываю глаза, но желаний больше не осталось. Вспоминать становится все труднее. Она здесь, но ее здесь нет. Живой призрак — так назвал ее однажды Притч. Он тоже ушел. Вышел однажды из дверей пивной «Ведьмино зелье», поскользнулся и разбил себе голову. Чудесную лысеющую голову, полную гениальных идей, планов и расчетов. Она разбилась и истекает кровью.
Или это был Хогарт? Его голова тоже раскололась. Так ему и надо, правда? Растерял волосы, а потом потерял и голову. Но получил по заслугам, ни больше ни меньше. Хогарт и все остальные. Члены Клуба.
Будь внимательнее, Томазино, ты стал старым дураком. Проворство покинуло меня. У меня много лет была цель в жизни. У нас у всех была цель. Мы действовали, обдумывали, строили планы, а потом нашли его, и все окончилось.
Секрет вечной молодости — в вечном движении.
Мне кажется, эти слова тоже принадлежали Леандро, но он умер, покинул нас, потому что мы уже были готовы действовать без него. Мне пришлось покинуть Белладонну. Она нарочно обвинила меня. Я был ей больше не нужен. Я, ее верный Томазино. Я побоялся, что она никогда не простит меня. А тогда у меня не будет причины оставаться в живых.
Я сжимаю тросточку Леандро с золотой львиной головой на рукоятке. Она поддерживает меня, когда я выхожу на прогулку. Я часто гулял с Маттео по саду Боболи. Он долго жил с семьей в Ла Фениче, пока дети не выросли и не разлетелись по свету. Когда Аннабет внезапно заболела и умерла, Маттео послал мне письмо через контору Притча. Через некоторое время я разрешил ему отыскать меня в Италии. Он тоже чувствовал себя неважно, поэтому мы не обсуждали ни его больные темы, ни мои. Я сказал ему только одно: нам нельзя ехать в Ка-д-Оро — там живет слишком много воспоминаний, которые мне хочется забыть. Мы поселились в просторной квартире с широкой террасой на крыше, где выращивали в горшках базилик и сидели в мягких креслах, любуясь закатом. Именно в Италии все это и началось. Закончилась наша прежняя жизнь, началась новая.
* * *
В ту ночь я разбудил привратника Тибо, рассказал, что меня призывают безотлагательные семейные дела, и попросил подвезти в аэропорт. Дескать, я не хочу будить Белладонну. Я взял с собой всего пару чемоданов с вещами, небольшую стопку книг из библиотеки Помпадур, лаковую автоматическую ручку, тросточку и «кошачий глаз» — подарки Леандро, да несколько фотографий. Я не мог взять больше — иначе Тибо заподозрил бы неладное. К тому же мне не хотелось обременять себя багажом, особенно той коллекцией блестящей мишуры, которая скопилась у меня за долгие годы. И уж тем более нельзя было брать с собой заснеженный пейзаж Утрилло. Денег у меня хватало — точнее говоря, я был несметно богат. Я мог купить себе все необходимое там, где пожелаю остановиться.
Я вылетел в Нью-Йорк и позвонил Джеку. Он встретил меня в аэропорту Айдлуайлд. Мы сидели в зале ожидания, глядели, как спешат мимо нас усталые путешественники, и рассказы лились рекой. Джек слушал без улыбки, изредка кивая, и мне почему-то вспомнился наш давний разговор в «Уолдорфе», когда мне не терпелось поделиться с ним замыслами относительно клуба «Белладонна». Потом он сказал, что хотел бы в трудную минуту оказаться рядом с нами, чтобы помочь, и мне стало немного легче. Он позвал меня к себе на Горацио-стрит поздороваться с Элисон — та носила под сердцем их первого ребенка, пригласил пожить, сколько мне захочется, но я отказался. Этот дом больше не был моим. Коридор, ведущий в клуб «Белладонна», был давно перекрыт, интерьеры изменены. От былого величия не осталось и следа, пурпурную дверь заложили кирпичом. Об этом клубе говорили вполголоса, будто о призраке. Словно он существовал только в сказочных снах.
Мне это зрелище было невыносимо.
Джек бросил на меня проницательный взгляд и спросил, не хочу ли я передать кому-нибудь письмо. Я отрицательно покачал головой.
— Рано или поздно она позвонит, станет меня искать, — сказал я. — Но я не скажу, куда направляюсь, ни тебе, ни даже моему брату — никому. Я знаю все ваши уловки, мистер Уинслоу, и уловки Притча тоже. Я не допущу, чтобы меня нашли.
— Томазино, не делай этого, пожалуйста, — сказал он.
— Так надо, — ответил я. — Просто скажи ей, что я не хочу, чтобы меня нашли. Она поймет.
Джек не стал спорить. Он слишком хорошо знает меня. Приподняв шляпу, он зашагал прочь и вскоре растворился среди толпы пассажиров так виртуозно, что я мысленно поаплодировал ему. Я сел на самолет, потом пересел на другой и только затем улетел. Осторожность никогда не помешает.
Время от времени я давал о себе знать в контору Притча — просто затем, чтобы они знали, что я еще жив и мой брат не слишком волновался. Изредка я звонил ему, но всегда — заранее договорившись о времени, и никогда не звонил в дом на плантации. Однажды он стал уговаривать меня вернуться; мол, он объяснил Белладонне, что на нем вина лежит не меньше, чем на близнеце, и она нас простила, но я, не дослушав, повесил трубку.
Много лет я прожил на Мадагаскаре, в Тунисе, на Тасмании, в Чили, в Ириан-Джайе. Иногда просил туристов отправить мои нечастые письма из того места, куда они направляются, чтобы меня не выследили. Я прекрасно научился обдумывать, строить планы, держаться впереди них всех на один шаг. В конце концов я привык путешествовать по свету, прикрываясь бесчисленными поддельными паспортами. Я менял имена так часто, что почти забыл свое прежнее имя. Когда-то меня звали Томазино.
Секрет вечной жизни…
Проклятье. Я начинаю повторяться.
Трудно вспомнить подробности. Предпочитаю смотреть, как люди приходят и уходят, вышагивают с чувством собственного превосходства, как я ходил когда-то. Болтовня туристов иногда страшно раздражает. Особенно не люблю американцев в коротеньких юбочках или уродливых синих джинсах, с длинными сальными волосами. Ужасные неряхи и болтуны. При виде их Хогарт брезгливо поднес бы платочек к носу. Но Хогарт мертв, не так ли? Его идеально круглая лысеющая голова раскололась, как вареное яйцо, стукнувшееся о тарелку.
Говорил ли я уже об этом? Иногда на прогулках я разговариваю со встречными. Мне нравится гулять по музею Барджелло, а больше всего я люблю зал делла Роббиа. Я втискиваю свое могучее тело в одно из деревянных кресел в коридоре, потому что я устал, а день такой жаркий, потом выглядываю во двор. Когда-то здесь стоял эшафот. Интересно, есть ли в Барджелло подземные темницы? Двор наполняют шумом громкоголосые американцы в грязных джинсах, с путеводителями в руках. Если тот, кого бросили в темницу, на съедение крысам, начнет просить о помощи, его криков не услышат за этой суетой. Я мимолетно улыбаюсь, и один из туристов с интересом смотрит на меня. Я тоже американец, но не чувствую никакой общности с этими деловитыми пустозвонами. Я становлюсь забывчив.
