душу. Простите меня, но Вы сами написали об этом…
Ваша…
9.09.1994, Россия, Москва
Дорогая Тамара Владиславовна!
Горячо благодарю за Вашу потрясающую книгу… Мне трудно Вам писать, потому что со мной это случилось впервые в жизни: я горячо полюбила человека, которого никогда даже не видела, – Вас. Боже мой, если бы эту поразительную книгу я прочла всего только два-три года назад, я бы немедленно, в тот же день отправилась в Ленинград, чтоб увидеть Вас, чтоб сказать Вам, как я потрясена, как люблю Вас и какая Вы необыкновенность! Увы, теперь (мне 83 года) я уже не могу ни ходить, ни ездить…
Я боюсь экзальтации, я боюсь чего-нибудь «слишком», что может как-то принизить то огромное, что Вы – не ведая того – создали Вашей книгой. Я не в силах была от неё оторваться, читала её и днём, и по ночам. Почему?! Я ведь столько слышала о кругах ада, которые Вы прошли, от моего дорогого, ныне покойного брата, от некоторых уцелевших друзей; наконец, я столько об этом читала…
Мне ещё трудно до конца разобраться в моих переживаниях по поводу Вашей книги, да и разберусь ли… Но представьте – Вы это непременно поймёте, – я читаю Вашу книгу и как-то незаметно вхожу, как бы вливаюсь в неё… И я – с Вами. Или вместо Вас? И каждый удар чудовищной судьбы, всегда неожиданный, невероятный и неотвратимый, – это удар и по мне. И я под ним падаю и не могу подняться, не могу. Но поднимаетесь Вы, и я – вслед за Вами. До следующего удара…
Ни один человек не мог бы написать роман о Вашей жизни. Это был бы плохой роман, потому что казалось бы: в жизни так не бывает, чтобы каждый, пусть верный, поступок, каждый шаг бумерангом возвращался страшной бедой. Но Вы написали не роман, Вашу книгу продиктовала сама жизнь, чудовищно изобретательная на самое невероятное… Жизнь выбрала Вас своим летописцем, быть может, потому, что только Вы смогли весь этот пережитый изощрённейший ужас осветить Вашей лучезарной личностью.
Вы очень красивы. Как на чудесное произведение искусства, смотрю я на Ваше фото. Ваша красота была немалым источником Ваших бед, но и не раз спасала от гибели. Я спросила у моего племянника: «Тамара Владиславовна и теперь такая же красивая?» Он ответил: «Она очень красива. С ней происходит то же, что с Анной Ахматовой…»
А ведь у Вас с Анной Ахматовой много общего. Я видела Анну Андреевну, она была красива гордой и несколько высокомерной красотой, чувствовалось – она знала себе цену. А Вы? Убеждена: несмотря на приведённые Вами в книге письма Ваших друзей, где они восторженно пишут о Вас, Вы себе цены не знаете, нет. Чтоб в этом убедиться, достаточно прочесть, как Вы пишете о самой себе и о своих друзьях. Сердце томит Ваша трогательная, почти наивная скромность. А ведь Вы – чудо. И Ваша, казалось бы, страшная книга вселяет в душу не ужас перед тем, что было, а светлое чувство гордости и радости за человека, за Вас, за Ваших друзей, сохранивших душу, вечно живую человечность, на которой и держится наш несчастный мир.
Не бываете ли Вы в Москве? Как была бы я счастлива встретиться с Вами!
Ваша…
12.09.1994
Дорогая Тамара Владиславовна!
Как много мне надо Вам рассказать! Как многим надо поделиться…
…Представьте, в нашей судьбе есть нечто общее – и меня предала моя ближайшая подруга. Она написала в райком и в НКВД слово в слово то, что я ей сказала. А сказала я ей вот что: «Уверена, в этом разгуле подлости в стране я всё-таки переживу Ежова, как уже пережила Ягоду». За такое меня ждал даже не расстрел – четвертование… Вам могут рассказать обо мне наши общие знакомые. Но ведь главное не в том, что говорят, а в том, кто говорит. Пусть даже самые хорошие люди. Представьте «Войну и мир», всё, что там происходит, рассказанное не Толстым, а кем-нибудь другим…
С чувством любви к Вам…
24.09.1994
Дорогая Тамара!
Книга ошеломила меня. Насколько я могу судить, это великая книга, и до чего же важно, чтобы её прочло как можно больше людей на земле! Подумать только, что, крайне ограниченная в общении (очень слаба), я вообще могла не прочитать её, если бы не Кирина любезность. Спасибо, спасибо, спасибо.
Трудно согласиться с автором послесловия (в целом очень достойного), что книга не оттесняет других талантливых лагерных воспоминаний. Оттесняет. Так мне кажется.
Знаете, Тамара, получился парадокс. То, что я из-за своего состояния читала книгу медленно, почти каждый кусок – по два раза, сдерживая бешеный интерес к людям и событиям, помогло мне полнее увидеть её необыкновенные литературные достоинства и понять, насколько точна, безукоризненно верна реакция каждого человека на каждое сказанное ему слово, на каждое случившееся с ним событие. Это о форме. Как я болела душой за Вас и других необыкновенных людей, как восторгалась их умом, достоинством, мужеством, писать не могу, неловко как-то. Скажу то, что мне кажется главным.
«…Бог и чёрт, мораль и ответственность перестали быть конечной инстанцией. За тем и другим возникало своё антипространство. Одно переходило в другое. Понятия замутнялись, становились чащобой» – это Ваши слова… А у Вас хватило мужества создать Пространство II. Какая великая сила духа! Сколько знакомых (и заочно, и близко) и дорогих людей на её страницах!..
Поздравляю Вас от всей души с выходом «Непарного сапожка» (название какое точное!) и… наверное, только приблизительно понимаю, какого нечеловеческого труда всё это стоило. Изо всех сил желаю Вам добра, а книге – великого множества читателей (т. е. повторных изданий).
Спасибо, да нет, в «спасибо» это всё не вместится.
Ваша…
P. S. Нет ли какой-нибудь возможности опубликовать отдельно всё собранное Вами об Александре Осиповиче Гавронском? Я немало о нём слышала, но больше всего узнала из Вашей книги. Боюсь, что вопрос наивный в силу всех с этим связанных трудностей, материальных, полиграфических и иных. Но Человек! Вот Человек, Боже!
Будьте здоровы, пусть Вам будет везение и радость во всём.
Александра Александровна Пурцеладзе
29 марта 2000, Санкт-Петербург
Тамаре Владиславовне Петкевич
Ах, какое долгое житьё,
Милый друг, за нашими плечами!
Пёстрое лоскутное шитьё —
Лоскутами годы, лоскутами…
Вот он – ранней юности лоскут —
Розовый, в просветах – голубое…
Как
