экзистенциализма, «этих Сартров и Камю». Да и в самом деле, разве может быть ему близок Сартр, утверждающий, что человеческое существование состоит из страха, неуверенности в будущем, бессмысленности жизни? Разве может быть миром гармоничного и светлого Моруа мир Сартра, куда человек «брошен» и «осужден на свободу»? Или Камю, у которого человек живет лишь рядом с миром — миром вечной и неотвязной абсурдности, Камю — восклицающим: «Я хочу знать, можно ли жить, не взывая о помощи», Камю, для которого символ жизни — Сизиф?
Нет, конечно же, Андре Моруа должен был бы стать оптимистом хотя бы из протеста, из противоречия, если бы он не был им благодаря природной ясности ума, унаследованной французской литературой от великого века классицизма!
Так же как и философия экзистенциализма, Андре Моруа чужда позиция чистого эстетизма. В своей иронической утопии «Остров эстетов» он рассказал о мифическом острове Майана, расположенном в центре Тихого океана. Население острова делится на два класса: эстетов — писателей, художников, музыкантов, актеров, полностью освобожденных от жизненных забот, и целиком преданных творчеству, и класса беотов, обязанностью которых является удовлетворять все требования эстетов и восхищаться ими. Но происходит странная вещь. Поскольку у эстетов, переселившихся на обетованный остров, еще не исчерпался их прежний жизненный опыт, их творчество имеет корни и расцветает. Но уже второе поколение эстетов неспособно к творчеству, так как не связано с жизнью и обречено на бесплодие. И итогом майанской литературы является исповедь знаменитого писателя Ручко объемом в 16900 страниц под заглавием «Почему я не могу писать»…
Герои Моруа не стоят на страшной высоте принципов, они походят на нас, по крайней мере слабостями, — дело ведь, по мнению самого Моруа, только в масштабах их пороков и их величия! Писатель слишком хорошо знает человека, чтобы предполагать бóльшую последовательность в его поступках, он щедро наделяет героев человеческим безрассудством и хорошо знает, что не все слабости постыдны. Он любит своих неблагодарных героев, хотя и склонен иногда над ними иронизировать. И вместе с ним любим их и мы, и нам интересно читать его книги. Однажды Дюма-сына спросили: «Как это получилось, что ваш отец за всю жизнь не написал ни одной скучной строчки?» — «Потому, — ответил младший Дюма, — что ему это было бы скучно…»
Книга «Три Дюма» естественно распадается на три части, неодинаковые по величине и неравноценные по значению. Характер генерала Дюма, который весь пропитан идеями французской революции и дышит ее воздухом, чужд Моруа, который судит его с позиций своего времени. Ироническому уму Моруа трудно понять принципиальность и бескорыстие генерала, которые он принимает за простодушие и сентиментальность. Поэтому портрет этот ярок, но неточен. Или, вернее, мы не можем с ним согласиться. Дюма-сын, холодный резонер и светский моралист, также не может вызвать не только любви, но даже симпатии.
Но он нужен Моруа лишь для контраста, как тень своего великого отца.
Зато сам «Александр Первый» действительно великолепен! Он показан во всех противоречиях, в минуты величия и в часы слабости. Быть может, свет и тени распределены здесь неравномерно, но художник не может быть не только бесстрастным, но и беспристрастным: ведь он рисует своего Дюма!
В этой книге хорошо видно, каким огромным материалом владеет Моруа. О Дюма-отце написано множество книг, архивы, казалось бы, исчерпаны окончательно, и на долю писателя остается лишь истолкование фактов. И вдруг Моруа публикует в книге огромное количество документов и писем, доселе неизвестных исследователям. Пусть они касаются главным образом незначительных фактов биографии знаменитого писателя и сколько-нибудь не изменяют уже сложившейся концепции, но они создают у читателя ощущение удивительной достоверности, а это самое главное в художественной биографии.
Дюма окружает множество людей: писатели, журналисты, художники, режиссеры, актеры и актрисы, издатели — весь тот маленький мирок, в котором вращался Дюма. Здесь сотни портретов, иногда выписанных тщательно, иногда данных бегло, но всегда точных и ярких, как бенгальский огонь. В погоне за полнотой, может быть излишней, Моруа касается фактов интимной жизни писателя. Но он не смакует их и не морализует по их поводу. С беспристрастностью летописца он лишь описывает их — вот и все.
Можно вступать в спор с теоретическими положениями, которые писатель кладет в основу своего произведения, можно критиковать его концепции. Но судить произведение можно лишь с позиций, которые выбрал сам автор. Единство «человек — время», провозглашенное самим Моруа, сведено здесь к формуле «художник — среда». Мир Дюма в книге Моруа велик: от дворца герцога Орлеанского до публичных домов Парижа и Леванта, от приемов, похожих на феерии «Тысячи и одной ночи», до будней газетных редакций. Но — да пусть это мне будет позволено сказать! — Дюма-труженика здесь нет!
При всей документальной правде блестящего эрудита Моруа в его книге есть и неправда. Ведь подлинная правда выше фактов, правда должна быть такой же пристрастной, как суд, который судит великого человека от имени Истории.
Дюма действительно пользовался чужим трудом, не только своих сотрудников, помощников, но и своих предшественников и современников; он и сам не скрывал этого, только называл это не заимствованием, а «завоеванием». «У меня столько помощников, — говорил он, — сколько было маршалов у Наполеона!»
Обычно Дюма приглашал своих сотрудников в отдельный кабинет первоклассного модного ресторана и угощал фантасмагорическим ужином. Когда столы были убраны, за кофе (которого писатель не пил; несмотря на гомерические излишества своих героев, Дюма был очень воздержанным человеком: не курил, не пил ни вина, ни даже кофе) Дюма, воодушевляясь, рассказывал своим друзьям какую-нибудь романтическую повесть, которую, распределив ее главы между собой, они должны были потом изложить на бумаге. Этот устный черновик писателя имел для него огромное значение, — недаром Дюма обладал чудовищной памятью и помнил свои произведения (по крайней мере написанные в этом году) почти наизусть. Все словечки, рождающиеся при устном рассказе, все жесты, весь динамический стиль повествования, все мелодраматические эффекты, появляющиеся иногда лишь на мгновение, — все вновь возникало перед автором, когда он, после того как все было написано и отдельные части сведены воедино, брал огромный карандаш и редакторской рукой проходился по рукописи. Он вычеркивал отдельные сцены, писал черновики новых, правил слишком причесанный стиль своих сотрудников и там, где нужно, вписывал маленькие сценки, которые, как бенгальским огнем, освещали все произведение.
Так рождались романы, в которых в каждой строчке была видна неповторимая индивидуальность Дюма — кто бы ни помогал ему над ними работать. И верным было мнение современников писателя: «Маке был только каменщиком, Дюма же — архитектором…» И сам Маке после всех ссор
