собирали.
— Подайте мне лонгрифт, — командовал я, завидев на акации воробья.
И мальчишки, разом взглянув на меня, все протягивали мне лонгрифты — острые такие камешки, которыми я стрелял по дроздам, воробьям, да и куропатку ими можно было оглушить.
— Подайте удибар, — говорил я, когда хотел сбить птицу поинтереснее, например важного сорокопута, зорянку или соловья. Ей-ей, мне даже жалко было стрелять в них! А удибар — это был плоский камешек, гладкий со всех сторон, и, если попадался навстречу сторож, такой камешек легко было спрятать в ладони.
— А ну, где ваши рогатки? — спрашивал, бывало, сторож.
— У нас их нет! — отвечали мы хором.
— Как это нет?
— Откуда нам их взять-то?
— Ну-ну! — грозил сторож. — Вот как доберусь до вас, небось признаетесь!
— Да вы обыщите! — показывали мы ему свои карманы, в то время как рогатки были спрятаны за пазухой.
— Ничего, я вас устерегу! — ворчал сторож, переводя взгляд с одного на другого.
А мы ему:
— За что вы нас, дядя?
— Нечего отпираться! Еще скажете, что вы и рогатки в жизни не видели!
— Рогатки?
— А-а-ах вы такие-сякие немазаные-е-е! Вот я вас сейчас по одному в работу-то возьму, тогда как запоете? А ну, кто из вас на черешни лазал?
Мы смеялись.
— Не поняли? Кто, говорю, на черешни лазал?
Мы хором:
— Никто!
— Никто?! Стало быть, нынче вы еще и не пробовали черешен?
— Не пробовали!
— Та-а-ак! Ну-ка, марш отсюда!
И он тыкал палкой одного, другого — чтоб внушить нам уважение к себе, чтоб мы и впредь его боялись. (Ха-ха-ха! «Уважение» — тоже красиво сказано!)
Но только мы отходили подальше, как снова командовать мальчишками начинал я:
— Подайте мне удибар паримоно бета! — Но, побоявшись, что птица улетит раньше, чем они отыщут такой камешек, я сам нагибался и подбирал голыш.
Все время, пока я рассказывал, Розарка улыбалась, но теперь вдруг загрустила — не понравились ей ни я, ни мои товарищи.
— Неужели вы в самом деле стреляли птиц? — спросила она.
— Я же говорю! А то еще был у нас учитель по естествознанию, так он вовсе не умел отличить одну птицу от другой.
— И он был учитель?
— Ага. Раз грозил провалить меня за то, что я на уроке с ним спорил. Приходит это он в класс, приносит два-три чучела птиц, ставит на стол и начинает урок. Говорит: Смотрите, дети, вот это снегирь.
Я встаю с места и возражаю:
— Пан учитель, это зяблик.
— Тебя вызывали? — спрашивает учитель.
— Пан учитель, это зяблик.
— Ну стой, если хочешь. Так ты утверждаешь, что это не снегирь?
— Нет.
— А хочешь, я тебе отметку снижу?
— Пан учитель, это самец зяблика.
— Да что ты себе позволяешь? Хочешь, чтобы я вызвал твоего отца? Я тебе поставлю четверку по поведению, а по естествознанию влеплю такой кол, какого ты еще не видал!
— Пан учитель…
— Снегирь это.
— Зяблик.
Это уж была не шутка. Если мне не удастся доказать свою правоту — что мне тогда поможет?
— Какой же это зяблик, когда это снегирь? — злился учитель, от злости он даже слюной брызгал, оплевал всего меня и моего соседа по парте.
— Это не снегирь.
— Что-о?!
— Не снегирь.
— А ну повтори!
— Не снегирь это.
— Ах так! Садись. — И он схватил журнал и влепил мне кол.
Сначала я переживал, но до конца уроков забыл и об учителе и об отметке. Когда нас распустили по домам, я собрал свою ватагу и — айда домой, через поля, мимо виноградников. Сделали крюк на Грефты, прошли по Горке и Бегенцам, до самого Фиригла добрались. Вдруг мой товарищ Йожо Немчик как закричит:
— Ондра, давай сюда!
— А что там?
— Не спрашивай, иди!
Пошел, вижу: птица сидит на дереве, и брюшко у нее хорошенькое такое, красненькое.
— Йожко, дай мне удибар!
— Какой? — спрашивает он.
— Чего спрашиваешь, сам знаешь!
В общем, сбил я эту птичку обыкновенным голышом. На другой день прихожу к учителю, а мальчишки — за мной.
— Пан учитель, принес я вам снегиря.
— Что-о?! — Он так и выпучил глаза; посмотрел на меня, на птицу, головой покачал, но в конце концов должен был согласиться со мной.
— Ребята, ваша правда! Самец зяблика похож на самочку снегиря.
Он исправил мне отметку, а птицу унес в свой кабинет — сказал, отдаст набить чучело.
Кабы не нужда, мы, наверное, и не стреляли бы птиц. Но за правду порой дорого платишь! Кто же виноват, что этот учитель естествознания не разбирался в своем предмете!
Снегири жили в Куклах и на Вчелине. Летом они отыскивали себе тенистые местечки, подальше от людей. А осенью переселялись поближе к деревне или к городку. Один раз я видел целую стаю их на католическом кладбище. Но тогда я был уже старше, закончил городскую школу и не стрелял больше из рогатки.
Мы остановились на площади. Я показал Розарке старичка, который целыми днями сидит у окна, наблюдая за прохожими или за теми, кто садится в автобус. Если б не больные ноги, он и сам бы вышел пройтись, а так не может. А когда-то был он очень проворный. Помнит даже последнего короля, у которого тут, на Суконной улице, была подружка. Дядюшка Вендель запрягал лошадей и ехал в Шенквицы, кха-кха, встречать его величество: не хотелось государю, чтобы в местечке, кха-кха, узнали его. И он требовал, чтобы коляска всегда стояла у станции заблаговременно, чтоб не нужно было ему ни к кому обращаться даже по мелочам. Как получит дядюшка Вендель письмецо: «Буду в четверг», так уж и знает место и час, где встречать.
Да что вы скажете! Раз шли они по Винарской улице с кувшинчиком — за молоком, — какие-то озорные ребятишки ну кричать им вслед: «Король, король, дай крону!»
Король начал сердиться, а дядюшке Венделю и по сей день смешно, как вспомнит, до чего же король забавно сердился. Да нет, он не знает, почему король злился… Но как поест до отвала лапши да напьется вина — весь гнев как рукой снимет.
«Слушай, Вендель, — говорил тогда король, — если хоть что-то из того, что ты обо мне знаешь, попадет в историю — смотри, сам отвечать будешь!»
Потом они оба этому смеялись — в самом деле смешно, что вот человек царствует в таком государстве, а сам ездит в этот маленький городок к подружке, и ходит на Винарскую улицу за молоком, и угощается лапшой у дядюшки Венделя, ведь лапшу-то и тогда уже ели, и тогда еще ребятишки умели портить настроение даже таким большим людям, как король.
«Король, король, дай крону!»
Тут ведь, пожалуй, кое-кто мог подумать, что
