— Я не был уверен, что ты придешь, — тихо проговорил он.
— Я уйду, если ты снова начнешь игру в «кошки-мышки», — с досадой ответил я.
Он рассмеялся.
— А мы здорово поиграли, не так ли, Бастардо? — сказал Лоренцо.
Я сел на край его кровати.
— Я не очень люблю игры.
— Что верно, то верно, у тебя всегда было неважно с чувством юмора, — вздохнул он и отвернул к стене распухшее, изуродованное болезнью, бледное лицо. — Ты помнишь, как мы впервые познакомились?
— Здесь, когда заболел твой дедушка.
— Да. Я часто вспоминаю о том дне, — признался Лоренцо. — Ты явился, словно молодой бог, точно такой же, как сейчас, и мой дед страшно обрадовался твоему приходу. Как я завидовал тебе!
— Ты был его внуком. Мне он, может, и обрадовался, но ты был светом его очей.
— Козимо де Медичи не просто обрадовался тебе. Он искренне любил тебя. Я слышал, ты был с ним в Венеции, когда его сослали туда в молодости. Это правда? — спросил Лоренцо, и его безобразное лицо исказилось от боли.
Я кивнул, и он спросил, словно ему только что пришла запоздалая мысль:
— Ты ведь никогда не простишь мне Вольтерру?
Я отрицательно покачал головой.
— Ты ведь там встретил Маддалену?
— Не говори о моей жене, — сердито остановил я его.
Лоренцо снова засмеялся.
— Я нехорошо поступил с тобой, Лука Бастардо. Но последнее слово останется за тобой. Ты ведь знаешь, что я умираю? От этой болезни мне не поправиться. И я все время вижу предзнаменования и знаки. Два флорентийских льва умерли в драке в своей клетке. Волчицы воют в ночи. Странные разноцветные огни мерцают на небе. Во время службы в Санта Мария Новелла одну женщину охватило божественное безумие. Она бегала по церкви и кричала, что на церковь мчится бык с огненными рогами. Но хуже всего, — он вытер пот с лица, — один мраморный шар, шар с фонаря на кафедральном соборе оторвался и упал в сторону моего дома. Свалился шар. Это знак.
— Знаки означают то, что ты сам в них видишь. Чаще всего Бог просто шутит.
Лоренцо засмеялся, но уже гораздо слабее.
— Ты боготворишь комедию, а я-то недооценивал твое чувство юмора.
— Чего ты от меня хочешь, Лоренцо? — спросил я его беззлобно.
Он повернулся ко мне лицом и сначала долго молчал. Лицо его было искажено болью.
— Перед своей смертью дедушка сказал мне, что в твоих руках заключена чудодейственная сила. Ты прикоснулся к нему и успокоил его сердце. Ему это помогло. Он сказал, что ты дал ему несколько лишних дней жизни!
— Это не сила. Наоборот. Это происходит, когда ты отпускаешь силу.
— Ты можешь и ко мне так прикоснуться? — прошептал он.
Я долго смотрел на его безобразное лицо, уродливый нос и сверкающие огнем черные глаза. Я не мог представить, как отворю для него сердце, ведь именно это требовалось для консоламентума. Я встал, скрестил руки на груди и подошел к окну. Там, за ним, росли покрытые густой листвой тополя, которые Козимо когда-то посадил вокруг виллы. Лоренцо сипло захохотал и сказал:
— Я понимаю, Бастардо, для тебя это невозможно. Мы слишком много играли в ненавистные тебе игры, начиная с той игры в кальчо за несколько недель до смерти деда. Тогда-то мы с тобой все-таки выиграли? Были у нас победы, хотя последняя останется за смертью.
— Я попробую дать тебе консоламентум, — скупо сказал я.
— Да, но ради кого ты будешь стараться? Или ради чего? — прошептал Лоренцо. — Мне не нужны объедки со стола Козимо и никогда не были нужны!
— Так что же я могу для тебя сделать? — сердито бросил я, подойдя обратно к кровати.
— Ты можешь быть свидетелем, — сказал он, облизав сухие губы. — Помнить о моих славных подвигах. Твоя молодость, видимо, не знает конца. Возможно, и жизнь твоя тоже не закончится. Ты вроде тех ветхозаветных патриархов,[130] о которых рассказывает Библия. Они жили сотни лет. Быть может, твои родители были из таких, как они. У тебя есть этот дар. И я хочу, чтобы ты с его помощью поведал о моих дарах. О том, что я сделал для Флоренции.
— Твоя болезнь, быть может, еще отступит, ты встанешь на ноги и вернешься в Синьорию, будешь снова править городом, — взволнованно произнес я. — Консоламентум тебе совсем не нужен. Возможно, твоя болезнь уже проходит и улучшение уже началось.
— Не говори мне того, что я хочу услышать! Ты никогда так не делал раньше, и тебе это не пристало! — резко огрызнулся Лоренцо.
— Когда-то я сказал тебе не то, что ты хотел услышать о Вольтерре, и ты вернул во Флоренцию семейство Сильвано, запустив колесо, которое должно меня раздавить! — бросил я в ответ.
— Ты сам оставил мою службу после Вольтерры! — ответил Лоренцо. — Что ты так злишься? Разве не там ты повстречал прекрасную Маддалену? До меня дошли кое-какие слухи! Если бы не разгром Вольтерры, разве встретил бы ты женщину, которую полюбил?
— Но пострадали невинные люди! Невинные люди погибли!
— Невинных людей не бывает! — презрительно бросил он. — Родиться на свет значит родиться на страдания! И мы даже не знаем, какие радости заслужим этими страданиями!
— Вот над чем Бог смеется! — ответил я с такой свирепостью, с какой ни один живой человек не посмел бы обращаться к Лоренцо де Медичи.
— Если Бог смеется, то смеется Он надо мной, потому что я умираю! Тебя Бог заключил в свои объятия: у тебя были любовь и уважение Козимо, бесконечная молодость и красота Аполлона! — в сердцах ответил Лоренцо.
Мы в бешенстве смотрели друг на друга, но ярость сменилась болью. Мы оба настрадались и оба видели это. Без единого слова мы поняли друг друга в тот момент. Я все равно не мог дать ему консоламентум, но ненависть моя прошла. С тех пор я не раз спрашивал себя, в свете прошлых событий: как изменились бы время и история, если бы тогда я просто возложил на него руки? Полился бы из меня спасительный поток, помог бы он ему так же, как воскресил Ринальдо Ручеллаи? Если да, то мог ли я предотвратить личные и политические трагедии, которые произошли после смерти Лоренцо де Медичи? Вдруг я сам отчасти виноват в тех ужасных трагедиях, которые примирили меня с мыслью о смерти? Не только потому, что я сам выбрал любовь и смерть, но еще и потому, что не изменил ход истории, когда мне представилась такая возможность. Мог ли я изменить свою судьбу, если бы поставил любовь выше злости и страха тогда, когда Лоренцо де Медичи, покровитель Флоренции, лежал на смертном одре?
Но тогда я не задавался этими вопросами. Не было больше злости, осталась только жалость к Лоренцо, и я начал мерить шагами его комнату, которая некогда принадлежала Козимо. Я заметил, что с тех пор она нисколько не изменилась. Те же картины Фра Анджелико и Фра Филиппо Липпи украшали стены. Все та же мебель. Даже роскошные простыни те же, хотя и выцвели с годами. Странно, что Лоренцо, человек, который беспощадно утверждал свою волю, не стал переделывать комнату под свой вкус. Как будто Лоренцо хотел впитать в себя дух Козимо, живя в его комнате.
