— Судите сами, — ответил я.
И я рассказал ей о тех сценах, свидетелем которых мне довелось быть. Внимательно выслушав мой рассказ, как подобает рассудительной американке, она углубилась в размышления. Любая парижанка оборвала бы меня на середине.
— Итак, миссис Мелвил, что же вы скажете об этом Гопкинсе?
— Этот человек, — ответила она, — либо великий коммерсант, затеявший какое-то колоссальное предприятие, либо попросту какой-нибудь шарлатан с захудалой балтиморской ярмарки.
Я засмеялся, и разговор перешел на другие темы.
Наше путешествие завершилось без дальнейших осложнений, если не считать того, что Гопкинс чуть было не свалил в воду один из своих громадных ящиков, решив, во что бы то ни стало, невзирая на запрещение капитана, передвинуть его на другое место. Вызванный этим спор дал ему повод еще раз заявить во всеуслышание, какие важные у него дела и какой ценный он везет груз.
Он завтракал и обедал, как человек, который стремится не столько утолить голод, сколько вышвырнуть как можно больше денег.
Когда мы, наконец, достигли цели нашего плавания, на пароходе только и было толков, что об этом необыкновенном субъекте, — каждый рассказывал о нем всякие небылицы.
«Кентукки» пришвартовался к Олбанийской пристани еще до полуночи — этого рокового для Гопкинса часа. От души радуясь, что схожу на берег цел и невредим, я предложил руку миссис Мелвил. А Огастес Гопкинс, выгрузив с великим шумом свои таинственные ящики, в сопровождении многолюдной толпы торжественно проследовал в гостиницу «Вашингтон».
Я был принят мистером Френсисом Уилсоном, отцом миссис Мелвил, весьма радушно и приветливо, — только такое гостеприимство и приходится ценить. Сколько я ни отговаривался, мне пришлось уступить настояниям почтенного негоцианта и занять в его доме прелестную комнатку, оклеенную голубыми обоями. Этот громадный дом не слишком-то походил на особняк; его просторные апартаменты казались совсем скромными по сравнению с колоссальными складскими помещениями, которые были переполнены товарами, привезенными со всех концов света. Целая армия служащих, рабочих, конторщиков, грузчиков сновала, суетилась в этом доме-городе, о котором не могут дать представления даже самые крупные торговые дома Гавра и Бордо. Хотя хозяин дома и был поглощен разнообразными делами, ко мне отнеслись с удивительным вниманием и предупреждали малейшие мои желания. К тому же мне прислуживали негры, а тот, кому приходилось хоть раз иметь с ними дело, прекрасно знает, что нет на свете более заботливых и исполнительных слуг.
На другой день я совершил прогулку по очаровательному Олбани, само название которого меня всегда чем-то пленяло. Но и здесь я обнаружил точно такую же деловую атмосферу, как и в Нью-Йорке. И здесь та же неугомонная предприимчивость, то же многообразие коммерческих интересов, жажда наживы, деловой пыл, стремление извлечь деньги из всего на свете, используя все возможности промышленности и торговли. Но у дельцов Нового Света все это не выглядит столь уродливо, как у их заокеанских коллег. В их образе действий есть даже нечто внушительное. Невольно подумаешь — как же этим дельцам не загребать огромные деньги, когда они идут на такие огромные траты?
И завтрак и обед были роскошно сервированы; за едой, а также вечером сперва шел общий разговор, а потом речь зашла о жизни города, о его увеселениях и театрах. Мистер Уилсон оказался в курсе всех светских развлечений и проявил себя как истый американец, когда речь зашла о странных нравах, царящих в американских городах и вызывающих удивление у нас в Европе.
— Вы намекаете, — спросил мистер Уилсон, — на наше отношение к знаменитой Лоле Монтес?
— Совершенно верно, — ответил я. — Только американцы могут принимать всерьез эту графиню Лансфельд.
— Мы ее приняли всерьез, — ответил мистер Уилсон, — потому что она показала себя серьезной особой. Имейте в виду, что мы не придаем никакого значения даже самым важным делам, если к ним относятся легкомысленно.
— Вас, конечно, шокирует, — насмешливо сказала миссис Мелвил, — что Лола Монтес посетила также и наши пансионы для молодых девиц.
— По правде сказать, — ответил я, — это мне показалось странным: вряд ли прелестная танцовщица может служить подходящим примером для молодых девушек.
— Наши молодые девушки, — возразил мистер Уилсон, — приучаются в пансионе к самостоятельности, не в пример вашим. Когда Лола Монтес появлялась в пансионах, они принимали ее не как парижскую танцовщицу и не как баварскую графиню Лансфельд, а как знаменитую женщину, которой они искренно любовались. Для воспитанниц, смотревших на нее с любопытством, это не могло иметь никаких дурных последствий. Для них это был своего рода праздник, удовольствие, развлечение, вот и все. Что же тут плохого?
— Плохо то, что эти чрезмерные восторги портят крупных артистов. Они зазнаются и станут прямо невыносимы, когда вернутся из турне по Соединенным Штатам.
— Разве эти овации им не нравятся? — с удивлением спросил мистер Уилсон.
— Напротив, — ответил я. — Вот, например, Женни Линд, — разве она сможет оценить европейское гостеприимство, если здесь самые почтенные люди впрягаются в ее карету? И какая реклама может сравниться с той, какую ей создал антрепренер, когда учредил, да еще с таким шумом, на ее средства госпитали?
— В вас говорит ревность, — иронически заметила миссис Мелвил. — Вы сердитесь на эту знаменитую певицу потому, что она не пожелала дать ни одного концерта в Париже.
— И не думаю сердиться, миссис Мелвил. А впрочем, я и не посоветовал бы ей ехать в Париж, потому что она никогда не встретит там такого приема, как у вас.
— Что ж, вы много потеряете, — заметил мистер Уилсон.
— По-моему, больше потеряет она.
— И уж во всяком случае у вас не будет новых госпиталей, — смеясь, сказала миссис Мелвил.
Разговор продолжался в шутливом тоне. Через некоторое время мистер Уилсон снова обратился ко мне:
— Я вижу, что вас интересуют наши зрелища и наша реклама, — так вот вы попали к нам как раз вовремя. Завтра состоится продажа с аукциона первого билета на концерт госпожи Зонтаг.
— Продажа с аукциона! Можно подумать, что речь идет по крайней мере о железной дороге!
— Вот именно, и представьте себе: до сих пор на таких аукционах победителем оказывался не кто иной, как олбанийский торговец шляпами.
— Он, наверное, меломан? — спросил я.
— Он!.. Джон Тернер!.. Да он ненавидит музыку! Он воспринимает ее как весьма неприятный шум.
— Так зачем же он это делает?
— Чтобы расположить к себе публику. Это своего рода реклама. О нем будут говорить не только в нашем городе, но и во всех штатах, не только в Америке, но и в Европе; все будут покупать у него шляпы, и он легко сбудет свой залежавшийся товар и снабдит своими шляпами весь мир!
— Не может быть!
