Он лег на скамью, закрыл глаза и попробовал уснуть, но у него болели кости, все тело чесалось. Отчего бы это? Может, клопы? Или нервы? Он перевернулся на спину и почесался. В соответствии со своей жизненной философией он должен быть готов ко всему — к болезням, одиночеству, нищете, даже смерти. Если в человеческом существовании и был смысл, то постичь его можно было лишь вне цели, в безысходности, той, что знает без знаний, творит без плана и божественна без Бога.
Теперь же, когда стряслась катастрофа, воспринимать ее стоически он не мог. Одно дело — оказаться в руках Господа, и совсем другое — попасть в руки к человеку. С самого детства он боялся полиции и бюрократии. У него не было ни паспорта, ни метрики, ни военного билета. Он даже толком не знал, есть ли его имя в регистрационных книгах. Он понимал, что на допросах будет путаться и врать, противоречить самому себе, отчего только усугубит свое положение. Не исключено даже, что из страха за себя он донесет на других. Он помнил: Бройде три года отсидел в Павякской тюрьме. Он был знаком с революционерами — их отправляли в лагеря, на принудительные работы. И как только они все это вынесли? Нет, человек он конченый.
Он поднял воротник пальто и подложил под голову носовой платок. За дверью раздавались шарканье ног, крики, шум. В замке повернулся ключ. В камеру заглянул охранник:
— На оправку!
Он встал и вышел в коридор, забитый заключенными; они шептались и оживленно жестикулировали. Охранники повели их в большую комнату с облицованными плиткой стенами. Вдоль стены тянулись водопроводные краны. Заключенные стали умываться, они плескались, полоскали рот, приглаживали рукой мокрые волосы, вытирались обрывками бумаги. Вдоль противоположной стены заключенные справляли нужду. Герц подошел к писсуару, но от волнения помочиться не сумел. Какой-то парень похлопал его сзади по плечу:
— Эй, профессор. Да или нет? Соберись с мыслями.
Потом их повели на кухню. Разобрав оловянные миски и ложки, заключенные один за другим подходили к столу, где им наливали жидкой, бурого цвета овсянки и давали по куску хлеба. Кровь ударила в лицо Яноверу. «И это — человек? — подумал он. — Венец творения?»
Потом заключенных с полными мисками развели по камерам. Герц понюхал содержимое миски, поставил ее на пол и, сцепив за спиной руки, стал бесцельно ходить взад-вперед, как будто находился не в тюремной камере, а в общинном доме в Бялодревне. Он насупил брови, словно пытался истолковать какое-то положение в Талмуде. «Если признают виновным, — рассуждал он, — пускай делают со мной, что хотят. Но раз меня пока ни в чем не уличили — зачем подвергать унижению? Разве ж это справедливо? Екклесиаст был прав: „…место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда“»[19].
Дверь открылась, и в камеру вошел офицер в форме, с рябым, одутловатым лицом, длинной шеей и злыми глазами.
— Следуйте за мной.
Герц пошел за ним. Они спустились по подбитым железом ступенькам, прошли коридором с тянущимися по обеим сторонам черными дверями, пересекли длинный двор со стоящей посреди полицейской машиной с зарешеченными окнами и вошли в контору. Пол был усыпан опилками, на стене висел портрет Пилсудского, за письменным столом сидела женщина с льняными волосами и полировала пилочкой ногти. Напротив, откинувшись на стуле, сидел дородный мужчина с красными пятнами на обрюзгшем лице и с прыщавым, мясистым носом. Своими толстыми, похожими на обрубки пальцами он перебирал лежавший перед ним на столе ворох бумаг.
— Имя?
— Герц Яновер.
— Херц Яновер, — пошутил, передразнивая его, офицер. — Чем занимаетесь? Техник? Секретарь? Должностное лицо? Делегат Коминтерна?
— Я не коммунист, — выдавил из себя Герц дрожащим голосом.
— Это вы все так говорите, сукины дети.
— Вельможный пан, я ни в чем не виноват. Я ведь даже не марксист. Моя жена сдает комнаты. Иначе бы мы не смогли платить за квартиру…
Офицер оторвал взгляд от бумаг:
— Профессия?
Герц не знал, что ответить.
— Никакой специальной профессии у меня нет. Собираю материал для книги.
— Писатель, значит. Что ж вы пишете? Прокламации?
— Упаси Бог. Я учредитель Общества исследований психических явлений.
— И где общество собирается?
— У меня на квартире.
— А разрешение имеется?
— Я не знал, что требуется разрешение.
— Стало быть, занимаетесь незаконно, а?
— Нас всего-то несколько человек и…
— Кто члены общества? Их имена, адреса.
Герц назвал имена нескольких своих друзей, и офицер записал их красным карандашом.
— Бройде давно знаете?
— О да. Мы познакомились задолго до войны.
— А вам известно, что он член Центрального комитета Коммунистической партии Польши?
— Я знал только, что он левый…
— Большевик?
Герц промолчал.
— Отвечайте, когда вас спрашивают! — Офицер стукнул кулаком по столу.
— Ходят такие разговоры…
— Как же так получается, что вы сдаете комнаты таким людям?
— Я комнат не сдаю. Этим жена занимается. Я в ее дела не вмешиваюсь.
— Имя жены?
— Гина-Генендл Яновер.
— И давно она состоит в коммунистической партии?
— Кто? Моя жена?! Побойтесь Бога. Она у меня аполитичная.
— Вам известно, что ваш дом — прибежище большевистской сволочи? Что в вашем доме назначают встречи агитаторы из Москвы?
— Клянусь всем святым, мне об этом ничего не известно.
— Вы откуда упали? С Луны? Знаете женщину по имени Барбара Фишелзон?
— О да, очень давно, мы с ней познакомились, когда она была маленькой девочкой.
— Когда вы видели ее в последний раз?
— Вчера вечером. На балу.
— Вон что. И с кем же она была?
— Пришла она, насколько я понимаю, одна. Я познакомил ее со своим приятелем.
— Имя и адрес приятеля.
— Он от политики очень далек.
— Разберемся. Имя и адрес.
— Аса-Гешл Баннет. Преподает в Теологической семинарии. Живет на улице Багателя, дом номер…
— На балу он был один?
— Нет. С женой.
— Имя жены.
— Адаса Баннет.
— Адаса Баннет, говорите? Кто еще с ним был?
— Двоюродная сестра его жены. Маша Зажицая, жена полковника Яна Зажицого.
— Где живет полковник?
