шкирку. Как терновые шипы, острые когти вошли глубоко под кожу тигриного загривка, и из аккуратных отверстий наливались капли багряной крови.
Великан, хоть отряд и дал Репреву такое прозвище, даже в своём новом обличье был не выше растянутого, как гармошка, бенгардийского тигра, поэтому Алатар, поднятый в воздух, выпущенными когтями из расставленных врозь пальцев царапал ледяную корку на снегу, упираясь в неё трубчатым хвостом, но не сопротивлялся.
– Выслушай меня, – тяжело просопел бенгардиец, язык в пересохшей пасти не слушался его, – знаю, как сильно ты желаешь мне смерти…
– Ты себе не представляешь как… – прорычал Репрев с сияющим оскалом, но его оскал был ничем иным, как необходимым переигрыванием.
– Но ты умираешь от любопытства узнать о моём прошлом, так? И я могу облегчить тебе задачу, – прошептал Алатар, – рассказав всё сам. А ты сохранишь искренник. По мне, такое предложение упускать нельзя… – он закряхтел от боли – Репрев, не жалея сил, сдавливал ему загривок. На груди у бенгардийца покачивался искренник.
– А как я буду уверен, что ты не солжёшь? Мне одного твоего тигриного слова мало.
– Если тебе мало моего слова, возьми то слово, последнее слово, которое есть у любого приговорённого к смерти.
– С чего ты решил, что тебе его дадут? – усмехнулся великан.
– Потому что я хочу, чтобы ты сохранил искренник, – вновь боль исказила морду Алатара. – Искренник не может пропасть втуне, – Репрев молчал, и Алатар понял, что может продолжать: – Дай мне облегчить душу – я ничего не утаю. Мы не можем говорить вечность… Иначе он, – Алатар легонько указал кивком головы на Цингулона, – иначе он обо всём догадается. Я не глупец и прекрасно понимаю, что не дождусь пощады. Даже если бы и хотел меня отпустить, ты не можешь. Они не позволят. Они доведут дело до конца. Не трать на меня искренник, прошу тебя – он тебе ещё пригодится. В своё время и в своём месте. Знаю, как велик соблазн, как сильно тебя мучают сомнения, но хоть раз в жизни послушай кого-то, кроме себя. Мне уже терять нечего. Моя жизнь вот-вот оборвётся, так позволь же мне самому доложить всю правду, – Репрев молчал. – Ты теперь полуартифекс, значит, и сил у тебя больше, чем у меня. Сделай так, чтобы все, в том числе доктор – особенно доктор, – увидели, как ты заставил меня говорить под искренником. Ты же пробовал уже что-то сотворить?
– Да, я сделал брошь из кедровой иголки, – понял его с полуслова великан.
– Тогда ты знаешь, что нужно делать. Только не перестарайся – всё должно выглядеть естественно. И напоследок… можешь мне кое-что пообещать? Не убивай Астру. Прошу тебя.
– Я не могу тебе этого пообещать, – твёрдо покачал головой Репрев, искоса поглядывая на Астру, но тот, оцепенев от ужаса, не смел даже повернуть головы в их сторону.
– Тогда делай что должно. Искренник при себе не носи. Когда я умру, выпроси время попрощаться, а сам незаметно вложи мне его под ребро. Понял? – полуартифекс незаметно кивнул, сохраняя невозмутимый вид. – Вы почти добрались до малахитовой травы. Напоследок хочу сказать… не держи на меня зла и… прости меня, если сможешь, – Алатар опустил свои изумрудно-янтарные глаза, а потом и вовсе закрыл их.
Репрев сорвал с шеи бенгардийца искренник – в лучах зимнего солнца камень переливался тёмно-рубиновым цветом. Полуартифекс покатал его между пальцами, последний раз попытавшись взглянуть в глаза Алатара, но бенгардиец их больше не раскрыл. Медленным движением руки, чтобы увидели все, великан вложил ему в шерстяную грудь пустышку, и та утонула в ней, как в море.
Раздался глухой взрыв с хлопком, испустивший пучок красных лучей, и лучи пронзили всех и вся: кто-то зажмурился, кто-то задрожал, кто-то прикрывал лицо рукой, а кто-то отвернулся, были и те, кто в страхе пал ниц. Лучи отражались от снега, рассыпаясь на другие, поменьше, и они проходили через еловые лапы, втыкались в стволы деревьев, уходили в небеса. Взрыв испустил алое облако дыма, окружившее полуартифекса с бенгардийцем.
Полуартифекс отдёрнул руку, будто обжёгся, и шерсть на его ладони приобрела алый оттенок. Репрев убрал когти и отпустил тигра: тот приземлился прямо на хвост, стараясь передними лапами удержать равновесие на снегу и не завалиться, покачивал мордой, словно оглушённый.
Алое облако заволокло всех, и разыгралось видение.
Пылинки сновали на свету, как мальки у берега реки. Между тремя колоннами в молочной дымке облаков среди тоскливой, напившейся синевы проплывала горная глазурь. Взглянешь на неё, и в груди, под печным жаром сердца, оттает льдинка, и тебя пробивает морозный озноб, будто ты в самом деле там, на глазурных вершинах, а не здесь, в королевском дворце, в Бенгардии.
Мраморные колонны образовывали стоящие на головах друг друга скульптуры тигров, державших каждый по наклонённому сосуду; скульптуры обвивали лианы. Из наклонённых кувшинов текла вода и по золотому желобку ползла в середину тронного зала, к чирикающему фонтанчику – сидящему тигру с разверзнутой пастью, откуда била струя воды; на месте чёрных тигриных полосок блистало позолоченное солнцем стекло, а под стеклом, метая пену, бурлил поток.
Мраморную колоннаду потряс сильный бас:
– Я вызвал тебя на важный разговор.
Бас сильный, но мягкий и отзывчивый, принадлежал важно и царственно восседающему на троне тигру в доспехах из обсидиана и янтаря – тело тигра было словно выбито из прикаченного с гор валуна, крупное и ладно сложенное, но не лишённое тигриного изящества, а в глаза словно кто-то вложил два гранатовых зерна.
– Прости, прости меня, я бы даже помыслить не мог… – оправдывался другой, молодой, тигр, вдруг бросившись перед королём на колени.
– Простить за что – о чём это ты говоришь, сын? – засуетился король, спрыгнув с трона и смущённо тыкаясь носом в лоб Алатару, как бы говоря: давай, вставай, не подобает тебе… – Я вызвал тебя, чтобы напомнить, – сегодня день твоего совершеннолетия.
– Да, я помню, отец, – юный тигр поднялся с колен и сразу поник головой, его голос стал тускл и безрадостен.
– И у меня для тебя есть подарок: там, в ларце, за моим троном.
Король позвал за собой, но Алатар не спешил.
– Не думаю, что я заслужил его, отец, – неловко произнёс он.
– Не тебе судить – заслужил не заслужил. Пойдём.
Алатар перевёл взгляд на горы – ему хотелось снять их ледяные шапки, а потом, сложив губы в трубочку, сдуть с лап ворох прицепившихся хрупких снежинок.
– Тебя что-то тревожит, сын? Ты немногословен, твой взгляд пустой. И он пугает меня, а ты, как никто другой, знаешь, меня мало что
