окончательно переварить в себе и оценить. Ведь не было же!
— Ну да, не было, — согласился Евлампьев, глядя в телевизор. На экране заиграл оркестр, на площадку для выступлений быстрым, деловитым шагом вышла певица и запела что-то фанфарное и немелодичное, обдирающее слух, как наждаком. — И естественно, что не было. Только выписалась, ощущение свободы, простора…
— Ну, а что у нее там в школе могло произойти?
— Да ничего, Маша. Ничего.Евлампьев посмотрел на нее и пожал плечами. — Почему обязательно что-то должно произойти было?.. Ничего не произошло. Просто у нее будни начались, обыкновенная ее жизнь, без всякого простора… Пришла в класс, ждала одного — а там все по-иному… полгода в этом возрасте — какой срок, сама понимаешь. У подруг ее, с которыми дружила, другие подруги, она вроде как лишняя. Все танцевать научились, записки друг другу пишут, а она только передает… В общем, полная кругом, бьющая ключом жизнь, а она вроде и в ней, и не в ней, в стороне где-то, на обочине… Как тут себя не почувствуешь обделенной.
— М-да! — сказала Маша. Она приподняла с коленей рубашку Виссариона, на которой зашивала расползшийся шов, наклонила голову и перекусила нитку. Посидела немного молча и показала ему на рубашку:
— Не пойму что-то. Вот третий день здесь… Как Ленка дом ведет? Смотрю, Саня на работу собирается — иголку в руки, давай зашивать. Из шкафа вытащил. Ну-ка давай, говорю. Посмотрела после — ужас: здесь по шву, здесь протерлось, здесь облохматилось… Все три дня иголки из рук не выпускаю. Ну, как это называется?
— Да-а, конечно…— с неопределенностью пробормотал Евлампьев. Что тут, собственно, можно было ответить, кроме как поддакнуть.
Они сидели здесь, у телевизора, вдвоем, — Ксюшу за ужином враз как-то развезло, маялась, болтала головой, ложилась ею на стол и, не допив чая, отправилась спать — слабая она была после этой многомесячной неподвижной жизни, — а Виссарион все еще не вернулся. Помогая Маше убирать после ужина со стола, Евлампьев пересказал ей свой разговор с Ксюшей, и теперь, когда перешли сюда, в комнату, Маша то и дело заставляла его возвращаться к тому разговору, просила восстановить какую-либо фразу буквально слово в слово, уточняла одно, другое, третье…
Певица на экране закончила свое дело, камера переключилась на ведущего, который единственный чувствовал себя во всей этой атмосфере натянутости и неестественности вполне естественно, ведущий, задушевно и подкупающе улыбаясь, подсел к испуганно убирающей глаза от камеры женщине с феерической прической-башней и, представив ее телезрителям, все с этой же задушевной улыбкой стал рассказывать о достигнутых ею в прошедшем году высоких производственных показателях.
Маша сходила к шкафу, повесила рубашку на плечики и вернулась с Елениной ночной сорочкой.
— Вот, погляди, — показала она ее Евлампьеву. — Кружево отпоролось — никак пришить нельзя. Ну не срам, а? И ведь знает, что срам, не взяла же ее с собой. А кстати, могла бы и взять, там пришить. Времени-то там полно, наверное… Она вдернула в иголку новую нитку, надела очки, чтобы шить, и сняла их.А как думаешь, — спросила она,правда это про нее. нет? Про путевку.
— А! Про путевку…— Евлампьев помолчал. — Да кто его знает. Вполне возможно. Не думаю, во всяком случае, что врет Ксюха.
— А зачем ей?
— Кому?
— Да Лене — кому! — Маша по своему обыкновению уже сердилась на него за его непонятливость. — Зачем ей путевку именно на это время просить нужно было?
— А! — снова сказал Евлампьев, посмеиваясь. Когда-то он таким образом защищал себя от этой застававшей его врасплох Машиной способности рассердиться на ровном месте, но давно все подобное в ней и действительно только смешило его. — А я подумал, зачем Ксюхе про путевки врать… Ксюхе, полагаю, незачем врать, все, думаю, правда. А зачем Елене именно на январь… да не знаю, Маша! Не все ли равно — зачем.
— И ничего тебе подозрительным тут не кажется? Что она не одна поехала?
— В каком смысле «не одна»?
— В обыкновенном — в каком!
— С любовником, что ли?
— Ну конечно.
Евлампьев сказал «с любовником» просто так, ради красного словца, в шутку, но по тому, как Маша ответила, с затаенной какою-то, покорной боязливостью, он понял, что, не желая того, попал в точку. Именно это как раз она и предполагала, и вполне всерьез.
— Да перестань! — сказал он, и тоже теперь вполне серьезно. — С какой стати, что у тебя за мысли!
— А что мысли… довольно обыкновенные мысли, сами собой напрашиваются. — По губам у Маши скользнула кривоватая усмешка. Евлампьеву подумалось, что помимо ее воли, сама собой ей вспомнилась, должно быть, та чуть ли уже не тридцатилетней давности пора, когда он, в предположении, что никакой общей жизни у них больше не может быть, едва не уехал в отпуск именно что вот не один… — Есть же какая-то причина, что ей непременно на январь понадобилось, — сказала Маша, гася эту свою словно бы ироническую усмешку. — Ведь есть?
— Ну знаешь! Так сразу предполагать такое!..— Евлампьев встал, прошелся до телевизора, сделал зачем-то потише и без того вовсе не громкий звук, вернулся на свое место — рабочее кресло Виссариона подле письменного стола — и снова сел. — Мало ли какая может причина… Так уж обязательно эта! Ну, в самом деле чувствовала себя неважно… И была у них там путевка, совершенно конкретная путевка, на январь, вот она ее и добивалась для себя.
— Но Ксюша, как ты мне передал, не так говорила. По ее получается, что Ленка не конкретную путевку просила, а именно ей на январь требовалось.
— Да ну что ты, Маш! Ну что ты!..Евлампьев совершенно не чувствовал себя способным подумать о дочери такое, и мозг у него лихорадочно искал теперь ее поступку оправдательные причины.Да мало ли как все это исказилось, пока до Ксюши дошло. Да она что-то поняла не так…
— Ну, а помнишь, как Лена объясняла перед отъездом? Путевка, дают, такая возможность… О том, что сама просила, — ни слова.
— Да нет, Маша. Нет. Ты уж хочешь во всем какую-то голую логику найти. А логика, она не всегда… Устала, хотела отлохнуть и просила… сама, думаю, просила — это да… а нам о том не осмелилась сказать, догадывалась о нашей реакции. В этом вот и
