Спустя час молодых, осыпая зерном и хмелем, под праздничную песню проводили в опочивальню, где их ждала роскошная кровать с балдахином и десятком перин, убранная собольими и куньими мехами.
Едва закрыв за собой дверь, Димитрий кинулся к жене, но та отстранилась.
– Что же, никто не придет, чтобы помочь мне раздеться? – недовольно спросила она.
– Кому ж прийти, любовь моя? Ведь сейчас лишь наше время, – засмеялся царь. – Я помогу вам.
– Нет, пан Димитрий, тогда уж я сама.
– Помилуйте, Марина, да зачем же? Теперь я во всех делах ваш лучший помощник.
Но царица настояла и, приказав мужу отвернуться, сняла с себя тяжелые платья и легла на кровать. Димитрий, стоя спиной, в нетерпении срывал свои одежды. Наконец-то он добился этой упрямой красавицы! Едва услышав голосок супруги, он кинулся к ней, заключил ее в объятия и увлек в сладостную пучину любовного безумия.
Следующим утром начались свадебные торжества, пышные и роскошные. Они должны были продолжаться несколько недель, но судьба решила иначе.
Недовольство Москвы росло день ото дня. Людям не нравилось и то, что Марина стала русской царицей, не приняв православия, и разнузданное поведение разгоряченных хмельным поляков. В ответ горожане принялись вооружаться, наказав московским купцам не продавать иноземцам ни пороха, ни пуль. Шуйский и другие заговорщики тоже не дремали, распространяли слухи о нападении шляхтичей на русских, о насилии над женами и дочерьми посадских и слободских, и народный гнев разгорался все сильнее.
Димитрий, опьяненный счастьем, ничего этого не замечал, вернее, не хотел замечать. Его вера в Божий промысел, хранивший его на протяжении многих лет, была безгранична. «Я царь, я бессмертный – что со мной может случиться?»
– Государь, на Москве беспокойно, – увещевал его Басманов. – То и дело случаются стычки с ляхами, они ведут себя нагло и срамно. Давеча насмехались над боярами, которые под ноги царице скамеечку поставили, кричали, мол, дивятся такой низости, хвастались, что их король не смеет требовать столь презренных услуг от вольных подданных.
– Да Бог с ними, поживут да уедут.
– Так ведь прежде может худое случиться, царь-батюшка! Я доносы каждый день получаю, что заговор служилый люд и бояре готовят. Пьяные ляхи в городе разбойничают, а иногда стреляют удовольствия ради, а народ-то все видит и тебя винит.
– Вот ужо задам я твоим доносчикам! Я держу в руке Москву и государство, ничто не смеет двинуться без моей воли. Посему прекрати наводить смуту, Басманов! Я счастлив жизнию и никому, даже тебе, не дам поколебать своей благости.
* * *
В среду, четырнадцатого мая, Шуйский под видом званого обеда собрал заговорщиков в своем доме. Хозяин, по обычаю, расположился во главе стола, рядом сидели братья Голицыны, Михаил Татищев, князья Мстиславский, Салтыков, Куракин и другие бояре да дворяне.
– Братья, – торжественно начал Шуйский, – пришел наш час. Год назад мы с князем Голицыным предались в руки самозванцу, чтобы устранить с престола проклятое семя Годуновых. Тогда мы в надеже были, что Димитрий станет опорой православной веры на Руси. Однако ж он над заветами предков наших надсмеялся и предался ляхам-иноземцам и ныне будет выполнять свои посулы Сигизмунду: введет на Руси латинство и отдаст Смоленские и Черниговские земли Литве да Польше. Не буду повторять все его прегрешения супротив отечества – они вам всем ведомы. Потому единственный способ для нас противиться – избыть поганого само- званца.
– Верно сказываешь, верно, – зашумели гости.
– Ныне Москва кипит ненавистью к ляхам, и лучшего часа нам не сыскать. Я все обдумал, выслушайте, и, ежели будете довольны, так и станем действовать.
– Сказывай, князь, – сказал Куракин.
– Во все дни ближайшие надобно нам пометить дома ляхов и сразу с набата народ на них направлять, дабы уж поляков оттуда на помощь Димитрию не выпустить.
– Дельно, – кивнул Василий Голицын.
– По Москве слухи неплохо бы распустить, дескать, ляхи снасильничали дочерей боярских, но без имен, дабы потом сраму не было. Дале, от Вязьмы идут нам на помощь осьмнадцать тыщ народу с Новгорода и других городов, завтра ночью отворим ворота и их впустим. Царю, ежели проведает, скажем, что-де солдат для его похода на Крым собираем. А на деле дадим им ружья да будем использовать против тех, кто за Димитрия вступиться может.
Бояре дружно закивали – план им нравился.
– В пятницу к вечеру, – продолжал Шуйский, – захватим все ворота на Москве и вход в Кремль-город перекроем, ни туда, ни оттуда чтоб не пускать никого. На рассвете ударим в набат, мол, ляхи царя бьют, ну и направим народ на них. В Кремле будем кричать, что Москва горит. А тем временем в палаты Димитриевы пойдем и его посечем.
– Что ж, план хорош, – ответил за всех Татищев. – Принимаемся за работу, бояре, и молчок – чтоб никто ни о чем не проведал.
Не только Басманов, но и шляхтичи забеспокоились, предупредили пана Мнишека, но даже к словам тестя царь не пожелал прислушаться, лишь посмеялся над польской мнительностью. И в том, как он упорно отказывался признать опасность и постараться ее избежать, было какое-то предопределение. Злой рок лишил Димитрия осторожности, и он непостижимым образом стремился к своей гибели, как когда-то Генрих II спешил принять смерть от его копья. Словно сам Господь наказывал того, кто теперь именовался царем московским, за убийство короля Франции.
Англия, Сомерсет, 6 июня 1932 года
Переведя дух, доктор Голд посмотрел в окно и сказал:
– Уже темнеет, вы устали, да и я утомился сверх всякой меры. Я никак не ожидал, что мой рассказ займет столько времени. Если вы придете завтра, я успею отдохнуть и продолжу. А сейчас мне осталось только закончить печальную историю Димитрия. Впрочем, вы и сами, вероятно, знаете, что с ним произошло.
– Стыдно признаться, но нет, – покачал головой викарий. – Я лишь мельком слышал о Лжедмитрии, никакие подробности мне неизвестны.
– Что ж… Поздним вечером в пятницу, 16 июля 1606 года, я покинул Марину, вернулся в свой дворец и, разгоряченный выпитым, крепко заснул. Но на рассвете меня разбудил колокольный звон: ударили в набат в церкви Святого Ильи на той стороне Пожара. Еще не вполне проснувшись, я бросился к окну и крикнул стоящим на страже немцам:
– Что случилось?
– Вроде Москва горит, ваша царская милость, – проорал в ответ один из охранников.
Раздался стук в дверь, и вбежал Басманов, который обычно спал в моих сенях. Его встревоженное лицо и горящие глаза не оставляли сомнений: происходит что-то страшное.
– Спасайся, государь! – прокричал он. – Москва бунтует, твоей головы хочет!
Я растерялся, но страха, клянусь вам, не было. Моя слепая уверенность в вечной покорности русских до сих пор застила мне глаза. Но сквозь слюдяное оконце уже было видно, как ко дворцу скачут бояре со своими людьми, и первым был Шуйский с крестом в одной руке и мечом в другой. Там были все мои ближайшие придворные, не могло быть сомнения – это бунт и предатели спешат меня убить.
